— Ваше сиятельство, — с поклоном ответил Иван Дмитриевич, — это данные, с которыми мне предстоит начать расследование.
Двое жандармов и камердинер с ведром пересекли гостиную в обратном направлении, после чего Шувалов радушным жестом хозяина, приглашающего гостей к накрытому столу, предложил собравшимся пройти в спальню. Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелецкий, графы Пален и Хотек и генерал-адъютант Трепов приблизились к постели. Прочий мундирный люд столпился в дверях. Иван Дмитриевич подумал, что, если жандармы решили сохранить в секрете это убийство, опрометчиво было скликать сюда столько народу.
— Какой ужас! — громко сказал принц Ольденбургский, и все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в этой чисто прибранной, затененной комнате, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение — смерть, слава Богу, выглядела пристойно.
Через десять минут, провожая австрийского посла к его карете, Шувалов говорил:
— Не называя лица, от чьего имени я выступаю, хотел бы заявить вам, граф, следующее: весьма нежелательно, чтобы его величество император Франц-Иосиф узнал о преступлении раньше, чем станет известно имя преступника…
Иван Дмитриевич случайно подслушал этот разговор, когда обследовал замок на парадном.
— Мой долг, — холодно отвечал Хотек, — сегодня же послать в Вену телеграфную депешу. Я подозреваю, что Людвига убили члены «Славянского комитета». Они способны на все. Вся ваша печать заполнена их воплями о том, будто мой государь притесняет славянских подданных. Вы, граф, ничего не предпринимаете, и эти господа решили перейти от слов к делу. Они мечтают о войне между нашими империями.
— Вы преувеличиваете, граф.
— Преувеличиваю? А вам известно, что сегодня на мою жизнь тоже совершено покушение?
— Боже мой! Как?
— Утром кто-то бросил в мою карету кусок кирпича. Да! Он пролетел в дюйме у меня над головой, а я сидел без шляпы. Боюсь, это я должен был оказаться на месте бедного Людвига.
— Я немедленно отдам приказ об охране посольства, — сказал Шувалов.
— Благодарю, — сдержанно кивнул Хотек.
— На выезде вас будет сопровождать казачий конвой.
— Надеюсь, вы не ограничитесь этими мерами.
С помощью лакея Хотек забрался на подножку, затем, передохнув, сложился в три погибели и задвинул свое длинное, по-старчески сухое тело внутрь кареты, откуда его тащил на себя другой лакей.
Глядя вслед отъезжающей карете, Иван Дмитриевич подумал, что при успешном завершении дела можно получить не только русский, но и австрийский орден. Хорошо бы! В России, не избалованной уважением Европы, даже самый плюгавенький заграничный крестишко открывает многие двери: не выскочка, значит, не шпынок безродный, раз иностранный государь заметил и увенчал.
С этой мыслью Иван Дмитриевич продолжал осмотр княжеского особняка. Дом был двухэтажный, весь нижний этаж занимал князь, верхний пустовал. От прихожей и вестибюля начинались два коридора: один вел налево, в господские покои, другой — направо, в людскую половину и кухню. На ночь в доме оставался лишь камердинер, имевший отдельную каморку. Остальные комнаты людской половины были заперты. Кучер и кухонный мужик жили на дворе, при конюшне, а берейтор и повар нанимали квартиры в городе. Все мужчины. Князь был старый холостяк и женской прислуги не держал. При допросе, на который всех этих людей по одному звали в гостиную, Иван Дмитриевич убедился в полной их невиновности. Никто не юлил, на вопросы отвечали спокойно, толково, да и чутье подсказывало, что нет, не виноваты. Певцов сидел на диване, слушал. Видимо, начало пути он решил одолеть вместе с напарником, а уж потом забежать в конец и двинуться ему навстречу.
Та половина жизни князя, вернее, треть или даже четверть жизни, которую он проводил дома, обрисовалась быстро. Князь был человек светский, семейными обязанностями не обремененный, как, впрочем, и служебными — время от времени посещал парады на Марсовом поле и стрельбы на Волковом. Изредка бывал на маневрах, предпочитая кавалерийские. Днем он ездил с многочисленными визитами, вечером часок-другой отдыхал у себя, а ночь проводил в гостях или в Яхт-клубе, за игрой. Возвращался под утро. Иногда привозил женщин.
Накануне князь появился дома около восьми часов вечера, два часа спал, затем отправился в Яхт-клуб. Уезжал он всегда на своих лошадях, но без берейтора, а обратно нанимал извозчика. Кучера сразу же отпускал. Тот, вернувшись, шел спать; кухонный мужик, его сожитель, уже спал, а берейтор и повар еще с ужина ушли к семьям.
Из Яхт-клуба князь возвратился в пятом часу утра, как обычно. Швейцара он не держал, ключ от парадного носил при себе. Камердинер, обязанный ждать приезда барина, помог ему раздеться, проверил, заперто ли парадное (было заперто), и лег в своей каморке. Ночью ни шума, ни криков не слыхал.
— Пьяный был? — спросил Иван Дмитриевич.
— Господь с вами! В рот не брал.
— Да не ты. Барин.
— Чуток попахивало.
Оставшись наедине с Певцовым, Иван Дмитриевич изложил ему свои сомнения. С верхнего этажа в квартиру попасть никак нельзя, это проверено. Замок на парадном не взломан, черный ход закрыт, в окнах все стекла целы. Каким образом убийцы проникли в дом?
— Князя убили не простые воры, — сказал Певцов. — У них все было предусмотрено заранее. Как-нибудь ночью подкрались к двери, натолкали в скважину воску и по слепку сработали ключ. Надо послать людей по слесарням. Кто-то из мастеров может припомнить заказчика.
Взвыли дверные петли, жандармский унтер Рукавишников, шагнув к Певцову, доложил:
— Согласно вашего приказания… Вот! — И протянул серебряную мыльницу с вензелем фон Аренсберга, найденную при обыске у камердинера.
— Видите! — возликовал Певцов. — Спер, шельма, под шумок! Убийцы не за тем приходили.
Камердинер, вновь призванный на допрос, плакал, валялся в ногах и божился неведомо в чем.
— Перестань реветь! — гаркнул Иван Дмитриевич. — Отвечай, зачем князь велел разбудить себя в половине девятого?
— Бес попутал! — рыдал камердинер. — Ничего не знаю!
Позвали кучера. Тот поклялся, что никто ему не приказывал с утра подавать лошадей.
— Князь кого-то ждал к себе, — заключил Певцов, и это была его первая мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.
— К половине девятого или к девяти покойный ожидал какого-то визитера, — повторил Певцов, считая, видимо, что его проницательность не вполне оценили. — Вы поняли? А сейчас я откланяюсь и начну действовать по своему плану.
2Вскоре после отъезда Певцова в Миллионную явился Левицкий, тайный агент Ивана Дмитриевича. Захудалый смоленский помещик, выдававший себя за побочного потомка королей Речи Посполитой, он какими-то загадочными путями проникал в Яхт-клуб, где играл в карты, одновременно прислушиваясь к разговорам титулованных партнеров и тех, кто сидел за соседними столами. За это Левицкий исправно получал деньги из секретных фондов сыскной полиции. Разумеется, их ему не хватало, и он вдобавок шулерствовал с негласного позволения Ивана Дмитриевича, который вообще-то шулеров преследовал беспощадно — в юности сам от них пострадал: проиграл в «хрюшки» казенные восемь рублей и едва, наивный птенец, не застрелился. Но для Левицкого, учитывая особенности его партнеров, Иван Дмитриевич делал исключение.
Время от времени тот предпринимал попытки сократить дистанцию между собой и своим начальником: как бы невзначай сбивался на дружеский тон, в разговоре начинал крутить Ивану Дмитриевичу пуговицу на сюртуке, заезжал к нему на квартиру, когда хозяина не было дома, пил чай с его женой и рассказывал ей светские новости, словом, из агента надеялся стать конфидентом. Всякий раз, получив щелчок по носу, он эту надежду не терял и лишь окрашивал ее в новые цвета.
Тут же, в гостиной, на обороте ресторанного счета Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбергом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался, главным образом, на случайных встречах с князем и его же мимолетных обмолвках, большинство дам он охарактеризовал таким образом, что разыскать их в огромном городе было едва ли возможно. Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с гусиной печенкой. Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука. Или так: пухленькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана совершеннейшая бестолковщина: «Была девицей». И все!
— Ты что это мне тут понаписал! — разорался Иван Дмитриевич. — За что я тебе деньги-то плачу! А?
— А вот же, вот! — говорил Левицкий, тыча холеным ногтем в самый низ реестра.