Именно в этот день выписывался из больницы Олег Солодкин и Галина Семеновна явилась знакомиться с Ксюшей.
«Вот и отлично, – думала она, ловя влюбленные взгляды Олега и любезно улыбаясь его элегантной мамаше, которую все отделение называло миллионершей, – вот и замечательно».
Глава восемнадцатая
– Проходите, присаживайтесь, пожалуйста. Или, может, вы хотите остаться на лужайке? – Изольда Ивановна вскинула руку, указывая на полотняные шезлонги.
Гость исподтишка, сквозь темные очки, разглядывал хозяйку. Даме было под пятьдесят, но выглядела она значительно моложе. Высокая, крепкая, с ярко-голубыми глазами и пышными пшеничными локонами, с ямочками на круглых румяных щеках, Изольда Ивановна светилась здоровьем и оптимизмом. Все в ней было соразмерно, правильно, добротно, широкие плечи, царственный бюст, массивный зад. Яркие пухлые губы, жемчужные ровные зубы. В тоталитарные времена такими персонажами было принято украшать стенды наглядной агитации и официальные праздники, при буржуазной демократии их можно использовать для рекламы маргарина и стирального порошка.
– Благодарю вас, давайте лучше посидим в доме, солнце слишком яркое, к тому же на улице качество записи всегда значительно хуже, – произнес гость, мягко грассируя.
– Ну, как хотите, – улыбнулась хозяйка совершенно маргариновой улыбкой, – а я обожаю свежий воздух, если бы не комары, я бы спала в саду.
– Да, комаров у вас здесь много, – кивнул гость.
– Не то слово. Вечерами просто тучи. Ну пойдемте.
Гость, корреспондент французского журнала для родителей «Лез анфан», последовал за хозяйкой в гостиную. Там после яркого солнца казалось почти темно. Корреспондент растерянно огляделся, гостеприимная хозяйка тут же предложила ему сесть в одно из огромных кожаных кресел у журнального столика и спросила с любезной улыбкой, что он предпочитает, чай, кофе или бокал белого сухого вина. Было заметно, что эта дама привыкла принимать у себя корреспондентов, в том числе иностранных. Звонок с просьбой об интервью ее нисколько не удивил. Она с удовольствием согласилась рассказать в очередной раз о своем уникальном творении.
– Спасибо, если можно, стакан воды, – улыбнулся корреспондент и добавил, облизнув губы: – Сегодня очень жарко.
– О’кей. – Изольда Ивановна хлопнула в ладоши и глубоким оперным контральто прокричала: – Лариса!
На зов явилась тощенькая девочка лет пятнадцати с рыжими всклокоченными волосами.
– Подойди ко мне, малыш, познакомься. Это корреспондент парижского журнала, господин… – хозяйка повернулась к гостю с виноватой улыбкой.
– Пьер Жермон, – поспешно подсказал тот.
– Ох, простите, память у меня девичья. Да, месье Пьер Жермон, – медленно, словно смакуя иностранное имя, повторила хозяйка, – а это моя Ларисонька, – она ласково взъерошила рыжие патлы.
– Здрассте, – пискнула девочка и презрительно поджала губы, – вы на иностранца совсем не похожи.
– Малыш, принеси-ка нам минералочки холодненькой. И два бокала, сильвупле.
– Щас! – девочка круто развернулась на пятках и расхлябанной походочкой, заложив руки в карманы широких приспущенных джинсов, удалилась в темноту коридора.
– Вы так хорошо говорите по-русски, Пьер, – пропела хозяйка, внимательно глядя на гостя.
На ней были белые льняные шорты, она лихо закинула ногу на ногу, правую щиколотку уложила на левое колено. Взгляд гостя примерз к этим шикарным ногам, идеально гладким, длинным, с круглыми коленями и широкими ступнями, не меньше тридцать девятого размера.
– У вас нет никакого акцента, просто удивительно, – добавила Изольда Ивановна после некоторой паузы, как бы давая гостю оправиться от восхищения, – только «р» выдает француза. Я учила ваш язык в школе, но у меня никогда не получалось грассировать.
– Моя бабушка была русской, – сообщил гость с легким вздохом, – ну что же, Изольда, давайте начнем. Ох, простите, я обратился к вам без отчества, у нас так принято, а в России считается невежливым, – он достал диктофон, проверил кассету, нажал «запись» и тихо произнес: – Ун, де, труа…
– Да ради бога, называйте, как вам удобней, – пробормотала хозяйка, – нет, погодите, не включайте, я не совсем поняла, кто вам дал мой телефон?
– Разве я не сказал вам? – корреспондент поднял брови и чуть склонил голову набок.
– Вы объяснили, да я забыла. Память девичья.
– Понимаю вашу осторожность, – он растянул губы, – в вашей стране сейчас надо смотреть в оба. Телефон я узнал в редакции журнала «Фам». Собственно, благодаря статье в этом журнале я к вам и приехал. Прочитал о замечательной русской женщине, которая усыновила шестерых сирот, и, получив командировку в Москву, решил встретиться с вами, взять интервью.
– Пятерых, – поправила Изольда, – двое детей мои собственные. Двое, а не один. Старший мальчик Анатолий, ему уже двадцать, младшая девочка Люся, ей недавно исполнилось пятнадцать. Интересно, где загуляла Ларочка? Сколько можно ходить за водой? Лариса!
Послышалось неторопливое шарканье, рыжая девочка возникла на пороге гостиной и встала, прислонившись плечом к притолоке.
– Где ты была, детка? – ласково спросила Изольда.
– В сортире, мамочка, у меня запор. – Лариса сморщилась, сунула в ухо мизинец, поковыряла, потом поднесла ноготь к глазам и сощелкнула то, что выковыряла.
– Малыш, как ты себя ведешь? – Изольда укоризненно покачала головой. – Ты обещала нам минералку принести.
– Ща!
Девочка, пятясь задом, растворилась во мраке коридора, сверкнули глаза и здоровенные фальшивые камушки в ушах. Гулко чмокнула дверца холодильника, звякнули стаканы, через минуту она появилась, поставила воду и стаканы на стол.
– Спасибо, солнышко, – Изольда легонько шлепнула ее по попе, – иди, погуляй. Пожалуй, Ларочка самая сложная из моих деток, – задумчиво произнесла хозяйка, когда они остались одни, – до пяти лет жила с матерью. Чудовище, а не женщина. Приковывала ребенка собачьей цепью к батарее, держала на хлебе и воде, избивала. Такое долго не забывается. Надо очень много любви, чтобы раны, нанесенные в раннем детстве, затянулись.
– Позвольте, я буду записывать? – осторожно спросил корреспондент.
– Ах, да, пожалуйста, – хозяйка открыла бутылку, налила воду в стаканы, – нет, подождите. У меня к вам просьба, – она резко встала, прошла к книжным полкам и откуда-то снизу извлекла яркий толстый журнал «Фам», – не могли бы вы, Пьер, пробежать глазами статью о нашей семье и пересказать мне в двух словах, я забыла французский, дети учат английский, а узнать, что пишут, страшно интересно, – она с улыбкой протянула ему журнал, – кажется, на двадцать пятой странице.
Корреспондент быстро забормотал по-французски, разглядывая глянцевые журнальные снимки. Счастливое семейство за круглым столом. Белая скатерть, розы в хрустале, торт со свечками. Спортивные занятия. Стройные дети в трусах и майках на сверкающем подмосковном снегу. Уютная классная комната. На стене рядышком Пушкин, Толстой, Эйнштейн, огромная карта мира, классический скелет в углу. У компьютера, голова к голове, две девочки-близнецы, странно, нереально красивые, словно нарисованные. Урок борьбы в спортивном зале. Кимоно. Мужественный широкоплечий учитель показывает худенькому мальчику прием.
– Вам перевести все дословно? – вскинул глаза корреспондент.
– Нет, в общих чертах.
– Здесь речь идет о том, что в России зарождаются традиции усыновления сирот, в советские времена такое было невозможно. Люди, решившиеся подарить брошенным детям семью, испытывают огромные трудности. Но Изольда Кузнецова никогда на трудности не жалуется. Закончив Педагогический институт в Воронеже, она работала воспитателем в детском доме, в своем родном городе, затем вышла замуж и переехала к мужу в Москву, устроилась на работу в интернат для детей-сирот. Муж работал там же. Мадам Кузнецова рассказывает, что чувство несправедливости, жалости к брошенным, обездоленным детям не давало ей спать. Дальше прямая речь. «Я стала болеть, хотя была всегда человеком здоровым. Но что-то со мной произошло. Не могла спать. Думала о детях, за каждого переживала, как за своего собственного, и наконец поняла, что не сумею жить спокойно, пока не сделаю что-то для этих детей», – корреспондент прервался, глотнул воды и спросил: – Ну что, с ваших слов записано верно?
По лицу Изольды скользнула тень. Только что она с нескрываемым удовольствием слушала перевод статьи о самой себе, и вдруг ей стало отчего-то неприятно. Взгляд сделался колючим, ледяным, зрачки сузились до точек. Она довольно долго держала паузу и смотрела в лицо корреспонденту не отрываясь. Он удивленно улыбнулся.
– Неужели допущены ошибки? Вы, кажется, расстроились?
– Я? Нет, ничуть, все правильно. Западные журналисты, в отличие от наших, аккуратны и точны.