— На меня это все производит тягостное впечатление… — с кроткой печалью произносила Ирина, собственно даже Павловна, потому что только рядом с усопшим Михайловым она могла смотреться молодой вдовой. В действительности ей было почти сорок, и она, пусть искусно, но красила волосы в темный цвет. Это я не в укор, а всего-навсего в погоне на голой правдой…
Кстати, в то время, когда другие женщины-бабенки весьма и весьма осуждают неравные браки, тем более если жена моложе мужа на целых сорок лет, — я к этому явлению отношусь вполне терпимо, хотя и с юморком. Стыдно, конечно, признаться, но мне, как и прочим сестрам по разуму, приходит в голову: «А чего они делают на предмет любовных утех, в постели-то?»
«Ну да ладно, — думаю потом, — каждому свое. Не судите, да не судимы будете».
Еще Ирина, красавица с большими черными глазами под высокими дугами породистых бровей, призналась, что собирается сделать документальный фильм о своем муже Владимире Сергеевиче Михайлове которого она полюбила как-то сразу, за ум, благородство и талант, а также за нежное, преданное, чуткое отношение к ней, к её душе и поэтическому дару.
— Но вам, наверное, нужен спонсор? — спросила эрудированная девушка-блондинка.
— Конечно, — согласилась с ней молодая вдова. — Но уже есть одно серьезное предложение. Есть человек, который чтит творчество Владимира Сергеевича и считает, что оно служит и долго ещё будет служить укреплению нравственных начал в нашем обществе.
Мне стало что-то скучновато, я дожевала последнюю макаронину, села за машинку…
Но печатать мне позволили не больше трех минут. Позвонила Дашка Разгонова, школьная ещё подружка, вертушка и хохотушка, с которой локоть к локтю просидели энное количество лет. Она сходу принялась смеяться и разоблачать вдовствующую Ирину Аксельрод:
— Чего она придуривается-то? «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним»! Во вруша! Да мне точно известно от родной тетки, которая в одном доме с Михайловым жила, что эта поэтесска ютилась в пятиэтажке, в однокомнатной, а Михайлов привез её на «вольво» в свои апартаменты из четырех комнат. И дачу ей агромадную подарил. А ещё она с ним успела по разным великосветским тусовкам помотаться, себя показать, на фото со всякими знаменитостями покрасоваться. Теперь её на части рвут. Зовут даже во Францию как вдову автора «Письма о благородстве»… Помнишь, лет десять в газетах было? Ну где нам с тобой это засечь! Нам тогда было по шестнадцать всего, только-только целоваться учились… Ну, в общем, в этом письме он призывал чтить зверей, детей, стариков. Что-то в этом роде. Снискал симпатии разных народов. Господи! Танька! Ну зачем этой мадаме лезть в телеокошко, расписывать свою несъедобную любовь к богатому старцу! Сидела бы себе…
— Дарья! — оборвала я. — Мне к утру интервью надо сделать. Салют! Как дите? Не болеет? Ну слава Богу. Твой очерк про старушку-почтальоншу очень, очень… Молодец! Разбежались? Спи! А я пошла стучать дальше!
И жизнь побежала дальше: командировки, а следом крутая необходимость срочно «отписаться», личные проблемы разнообразного свойства, домашние, включая необходимость вызвать и ждать электрика, прихлопнуть в зародыше как всегда неуместный, отвратный — грипп и т. д. и т. п. Да мало ли что происходит с человеком за почти четыре месяца до…
До серии странных смертей. А точнее — до ухода из жизни одного за другим с интервалом примерно в месяц тех трех человек, чьи имена значились на бумажке, которую кто-то не поленился раз пять приклеить к временному сосновому кресту над могилой В. С. Михайлова.
Мне об этом, как об открытии острова в океане или новой звезды, первым сообщил, едва я вернулась из командировки, — Вася Орликов:
— Татьяна! Ты сколько отсутствовала? А ты знаешь, что я обнаружил! Я обнаружил, что почти весь список уже мертвый!
— Какой список?
— Ну с бумажки! Что на крест клеили какие-то или какой-то…
— Да ты что?!
— Ну! Сначала умер Дэ Вэ Пестряков-Водкин. Он, конечно, не Водкин. Это у него кличка такая. Крепко, говорят, пил товарищ. За ним окочурился Семен Григорьевич Шор. Нынче писатели-поэты шибко мрут. Не вписываются в товарно-рыночные отношения, тоскуют, ну и отдают Богу душу, горемыки неприкаянные. Но, согласись, все равно прослеживается некая закономерность… Если ещё и эта Н.Н.Н. полетит в рай…
— Прослеживается, прослеживается, — легко согласилась я с Васиными изысканиями, потому что некогда мне было вникать в сюжет, не имеющий прямого отношения к моим насущным делам, заботам, переживаниям.
И как же ошиблась-то! Как оплошала-то! Как непочтительно отнеслась к жизни, чудовищно принизив её способность плести захватывающие интриги и втягивать тебя в них с головой!
Но пока я вне истории со смертями мало кому известных писателей-прозаиков, умерших друг за другом. Мне очень-очень весело. Я лечу с американских горок в ликующем громе и звоне. Над Красной площадью. Внизу, замечаю, великий маэстро Ростропович машет руками — дирижирует со свистом. В одиночку. Потому что музыканты во фраках летят поблизости от меня вместе со своими инструментами и букетами цветов. Букеты, впрочем, реют сами по себе и звенят колокольчиками.
Это сон. Выныривать из него, столь красивого, необыкновенного, никак не хочется. Но телефон трезвонит не переставая. Снимаю трубку с закрытыми глазами, готовая ругаться-кусаться. Ночь же! Надо же совесть иметь!
— Да, слушаю. Дарья, ты, что ли?
— Татьяна. Ты в командировке была? А у меня мать умерла. Ее отравили.
— Ты что?! Откуда знаешь? Кто? Где? Где ты сейчас?
— На садово-огородном. Одна. Я её здесь и нашла мертвую. Вот сижу, реву, ничего понять не могу. Кому она мешала? Кому?!
— Почему думаешь, что отравили?
— Я тебе все-все расскажу. Если приедешь. Ты же приедешь?
Тусклый, мертвый Дарьин голос никак не вязался с её обычным веселым, насмешливым, бойким.
— А милиция что?
— Была. Сказали, дело заведут. Я жду тебя, я хотела до утра… но не выдержала. Я очень сначала хотела поверить, что милиция дело раскрутит, но у нас в лесу нашли зарезанного парня ещё осенью, и до сих пор его мать около того дерева цветы сажает, а убийц все ищут… За что, за что ее?! Детскую поэтессу… бедную, как церковная мышь! И кто? Кто?
— Дарья, твоя мать ведь Никандрова? Как ты?
— Никандрова. А что? Ты разве забыла?
— Уточняю. Нина Николаевна Никандрова. Так?
— Так, Татьяна, все так, а за что, за что?
Сон с меня слетел, конечно. Но влезать в историю с убийством… Но подставлять свою спину под тяжкий груз чужих, скоропалительных, наивных надежд…
— Ты совсем одна? А где твой брат? — спрашиваю, чтоб хотя бы оттянуть окончательное решение.
— Нигде. По северу где-то бродит. Забрал мольберт, краски и пошел. Теперь до осени. Он же у нас перекати-поле. Ни письма не пришлет, они открытки… Мать его любила все равно больше меня. Они часто шептались в последнее время, а о чем — меня не посвящали… Да мне и не интересно было. Она все уговаривала его не пить, не курить, обзавестись новой, то есть третьей, женой. А почему б и нет? Двадцать восемь лет охламону!
— Значит, тебе одной хоронить…
— Тетки помогут. У меня много теток, и все душевные, ничего не скажу. Но гуманитарии со всей вытекающей неприспособленностью к жизни. Плачут и не верят, что Нины нет… Моя мать из них троих самая трудяга была, самая талантливая верблюдица… В последние годы сидела до холодов в этом домишке на огороде, с огорода и питалась… От нас с Витькой ничего не брала. Не хотела. Сама по себе. Писала, естественно… На старой-престарой машинке отстукивала. На клеенке её рукой: «Забавно, забавно, люди добрые». И дата. К чему? О чем? И запах рвоты… Я мыла, мыла с порошками, но все равно… Ее кровью рвало… Она пробовала звонить, но телефон не отвечал… Кто-то перерезал провод. Если бы дозвонилась до врача, может быть, её спасли бы. Но…
— Рассказывай, как к тебе доехать. Где ты меня встретишь?
— Истра. С Рижского. Потом автобус. Я на платформе буду стоять у первого вагона. Есть электричка в восемь…
— В восемь, так в восемь, — ответила я. — Жди. Буду!
Вот так оно и пошло с тех пор, как я опубликовала три «подвала» под общим названием «Старость — радость для убийц» о Доме ветеранов работников искусств, о грязных циничных наркодельцах, приспособивших для своих черных дел беззащитность старых стариков. Сначала волна писем и звонков: как правильно я сделала, что рассказала о чудовищных хищниках, процветающих в столице. Потом пошли конверты, раздались звонки с мольбами-просьбами вмешаться в «дело, которому не видно конца, потому что никто из правоохранителей не заинтересован в поисках преступника, в торжестве справедливости, нам отвечают «следствие ведется», а мы, выходит, полные полудурки и должны верить и чего-то ждать годами…» Вот, примерно, все в этом роде. А далее: «Вы своим смелым, честным журналистским поведением вызываете самое искреннее восхищение, и мы все, вся родня, глубоко убеждены, что если вы возьметесь распутывать клубок лжи, в который замотали чиновники нашу горькую историю, то у вас все получится. Не откажитесь, дорогая и уважаемая журналистка Татьяна, Танечка! Выведите на чистую воду тварей поганых, убивших нашего сыночка, и всю милицию, которой плевать на страдания простых людей…»