— Дерьмо! Не то, что Виталик… Где Виталик? Что с ним?
— Любовь?
— А вы как думали? Если хотите, ради него я творила тут… ради него… Вам не понять… как способна любить настоящая женщина… Где он? Что с ним? Что?
— Вам бы спросить, что произошло с вашим прежним, давним любовником, который пожар устроил в общежитии…
— Что, что? Водкой отравился… даже трупа не нашли. Может, испугался, что судить будут, и сбежал? А может, утонул спьяну?
— Не точно рисуете картину событий. Сначала он по вашей просьбе включил всухую кипятильник в подарок Анжелике Стебловой.
— Брехня.
— Монах один рассказывал. Он покаялся. Зовут его так же, как того вашего любовника… Геннадий Залетный.
— Бредит. Помешался без женского тела.
— Нет, почему же бредит. Он помнит даже вашу девичью фамилию и ту, под которой вы на афиша значились. Вторая очень красивая — Ксения Лиманская. По паспорту же вы Валентина Алексеевна Сыропятова. Разве что не так? Он тоже убежден, между прочим, в том, что вы великая актриса, выдающаяся.
— Ну да?
— Как и все, кто столкнулся в вами в процессе следствия. Сразу две огромные роли тянуть! Да не час-два, а несколько лет! В одной — тихая, плохонько одетая стареющая тетенька в малюсенькой должности секретарши директора Дома… Ну кто подумает, что это — кремень-дама, предводительница головорезов! Вот ведь какая это сила — обида и зависть, когда они в сплаве.
— Да, да, да! Обида и зависть! — подхватила Сыропятова-Лиманская приглянувшуюся мысль. — Да, да! Обида и зависть жгли меня и подхлестывали! И девчонку Анжелику в пепел, потому что из-за неё мне было больно. И старуху эту, Мордвинову, я сожгла! Потрясены? Аллочке успели приписать? Я, я! Мордвинова из тех, кому удача сама шла в руки! Красавица! Муж красавец и любил ее! В драгоценностях редких умирала! Пожила так пожила! По всему миру успела поездить! В шикарных отелях жила! На всяких курортах наотдыхалась! Почему же мне ей не завидовать? Все от Бога! Все! А раз так, то и зависть от него же! Куда деваться? Кого зависть хоть раз обожгла — знает, как это непереносимо! Казните! Расстреливайте! Лучше умереть сравнительно молодой, чем превратиться в одну из этих синегубых костлявых старух с двумя вставными челюстями! Меня поведут на расстрел? Виталик увидит, как я могу… А что? Пусть глядят все, кому хочется! Пусть будет аншлаг! Позовите телевизионщиков!
— Телевидение вами, действительно, интересовалось…
— Готова! Отвечу на все вопросы! Только чтоб этой поганой журналистки не было! «Наташки из Воркуты»! Какая же она сука, какая сука! Меня провела! Меня обставила! И чтоб скорее сдох этот старец поганый Георгий Степанович! Все-таки выдал меня! Выдал, подлец! Так и быть должно. Стаж имеет с тридцать седьмого…
— Не сильно ругайте его. Он сначала все на Аллочку валил. Очень-очень вас боялся… Вчера только показал, что вы это были, вас видел. Как из шкафа для щеток вышли и быстренько в квартиру Мордвиновой и через какую-то минутку — вон и снова в шкаф. Почему не доверили дело Аллочке?
— Она могла быть под кайфом. Нужно было действовать наверняка. Себе только и могла доверить. Когда поднялся переполох — из шкафа вышла, бросилась тушить пожар вместе со всеми! Героизм проявила — руку обожгла. Меня жалели все… Сыграла, так сыграла! Всех облапошила! Актриса! Еще какая! А женщина! И любить, и ненавидеть умею на всю катушку! До упора! Готова, готова говорить перед всем миром! Никакой маски! В открытую! Давайте зовите этих самых телевизионщиков! И света! Много света! Всю страну оповещу перед казнью:
Пригвождена к позорному столбу,И все ж скажу, что я тебя люблю!
В один из ясных августовских дней мы сидели с Николаем Федоровичем Токаревым у него на дачке. Над банкой с вишневым вареньем кружились осы. В чашках дымился чай. На лбу у него краснел рубец от раны, от пули, которая проявила удивительное милосердие… Я старалась на это место не смотреть… Кошка лежала на крыльце, спала, свесив голову со ступеньки. Легкий ветер гнал по высокому голубому небу стада пышных белых облаков.
— Скажите, — подала голос после разговора о том, ос ем, — почему, ну почему у нас, в России вовсю процветает преступность? Теперь вот с наркомафией сладу нет. Ведь вот ушел от ответственности один из главарей, Сливкин! Ушел! Сумел чистеньким выскочить из такой уж грязищи!
— Сумел. Выкрутился. Но наши ребятки, мой генерал, неплохо сработали. Целое гнездище паразитов накрыли! Самого Юрчика Пономаря взяли в прожектора. Вполне может «вышку» получить. Отлежится, залечит дырки и прямиком на тот свет.
— Мне его жалко.
— Потому что Вергилия умеет цитировать?
— Потому, что я знала его Чацким из «Горе от ума»…
— Чацкий, мой генерал, не отправил на тот свет троих наших парней. Приплюсуй сюда эту Аллочку. По его команде её уничтожили.
— А меня вот пожалел…
— Бывает и на старуху проруха…
— Ну взяли, ну разоблачили… Но ведь таких наркобанд десятки, если не сотни! Выходит, огромный невод вытаскивает на берег мелкую рыбешку и той наперечет? Мы… наши… ваши… не справляются, не могут, не тянут? Наркомафия растет и цветет! Почему? Почему?
Николай Федорович резко отодвинул от себя чашку, выплеснув на клеенку чай, хмуро взглянул на меня из-под жестких седых бровей:
— Я слышал мнение о наших уголовниках генерального секретаря Интерпола Раймонда Кендалла. Он считает, что основная причина наших поражений в том, что наши уголовники абсолютно наглы и беспощадны до крайности. С ними нельзя цацкаться. Их, говорит он, надо душить где и как только можно. Иначе они задушат нас всех. Я согласен с ним на все сто процентов, мой генерал!
— Логично. Обе руки и я за! — подал голос Михаил, пальцем обводя по контуру упавший на стол ярко-желтый липовый листок. — Но вот штука. Любой начинающий оперативник знает: ежемесячно из России утекает на Запад до трех миллиардов долларов. А тут на верху поют славу друг дружке за то, что он вымолил у валютного фонда пятнадцать миллиардов… кто, значит, и куда ведет Россию? Президентская рать или сливкины? Или в союзе, в связке? Или как? Когда-нибудь, конечно, нам расскажут… Но не сегодня и не завтра. Где оптимизма накопать на черный день?
— Правда, где? — поддержала я.
Николай Федорович повертел чашку по блюдцу, заглянул в неё и спросил:
— Ив сего-то? Так им и передать? — поднял на нас с Михаилом усмешливый взгляд. — Голуби мои! Сей момент беседовал с духом Льва Николаевича! Он мне вот что сказал: «Делай что должно, и будь что будет». По-моему, мудро. Может, и вам подойдет?
… До электрички топали с Михаилом молчком. Он тащил на плече тяжелый черный рюкзак. Через два часа он улетал «в горы, за бабочками».
В вагоне нам места не нашлось. Стояли в тамбуре, вместе с пожилым дяденькой. Он держал на поводке рыжую беспородную собаку с темными очами южной красавицы.
— Откуда такое чудо? — спросила я.
— Представьте, — хозяин улыбнулся, — я подобрал её возле помойки. Не вынес её взгляда. Такие глазищи! Она любит гулять только на поводке. Она гордится, что у неё есть хозяин. Домашние собаки её не поймут.
Когда Михаил садился в машину, чтобы ехать на аэродром, я сказала ему:
— Законченный авантюрист.
— От такой слышу, — ответил он, вылез из машины, тяжелый и словно бы неуклюжий, обнял меня…
Я долго смотрела его машине вслед. И даже уже не машине, а невидимой линии, по которой она умчалась. И мне было грустно. Очень. Я эгоистка. Мне хочется, чтобы все нужные мне люди не уезжали от меня никогда, а только спешили ко мне.
… Звонок из Швейцарии застал меня врасплох. Я отстукивала на машинке разговор с Николаем Федоровичем.
— Билет купила? — спросил Алексей.
— Ага…
— Когда вылетаешь-прилетаешь, эгоистка?
— Знаешь, Алешка, — начала тянуть, — я тут видела собаку, бездомную. Теперь, правда, при хозяине. Он её взял за красивые глаза. Говорит, она очень любит гулять на поводке. Очень гордится тем, что у неё есть хозяин.
— Дальше! Если бы ты не была блондинкой…
— И вот я… сижу, думаю… как же жить в стране, где человеческая жизнь абсолютно нипочем, и как же так получается… ведь у нас было столько прекрасных, талантливых людей… Толстой, Достоевский, Циолковский, Бунин… Я думаю, ну почему, почему подлецы торжествуют? Меньшинство диктует свои правила большинству?
— Во-первых, пробует диктовать, а не диктует. Во-вторых, агрессивное меньшинство часто сильнее вялого, безынициативного большинства. В-третьих, тебе бы надо уже о своих детях подумать всерьез…
— А я и думаю: «Боже! Какие дети! Какие дети! Мир погряз во грехе! И пускать маленького, беззащитного в этот Содом?»
— Ну надо же! Ну ты словно вчера родилась! Ох, если бы ты не была блондинкой…
— Именно вчера я и родилась, догадливый ты мой. Во всяком случае, недавно. И столько открытий совершила! Знаешь, через что прошла? Не знаешь, ибо озабочен самосовершенствованием на фоне Альп. Я всегда была в общем-то бродячей собакой, а теперь особенно. И поводок не греет сердце… в том смысле, что не тронусь с места, пока окончательно не добью материал под названием «Старость — радость для убийц».