– У тебя тоже царапина на шее.
– Что? Вот черт!.. Че-еерт. Ну, ничего страшного. Мы же братья, да? Так что если у одного что-то прибавилось, то и у другого прибавляется тоже. Я прав, Генка?
– Да. Только я не Генка. Я Сережа.
– Прости-прости. Генка ты на съемках. Вот я и забыл. Тупо вжился в образ. Кино ведь такая штука. Все на свете забываешь. Я прав?
– Да.
– Ничего нет лучше, чем кино.
– Да.
– И сам уже не знаешь, где настоящее, а где придуманное. Стоишь – и глазам своим не веришь. У тебя так бывает, Генк… Сережа?
– Да.
– Вот и у меня. Постоянно. А еще я люблю репетировать всякие сцены с друзьями. Даже когда Анатолия Михалыча нет рядом… Так, для себя, чтобы быть в форме. Михалыч – хороший мужик и режиссер классный. Согласен?
– Да.
– Не больно ты разговорчивый.
– И на лбу тоже царапина. У тебя.
– Хм… Будем считать, что это – производственная травма. Знаешь, что такое производственная травма?
– Да.
– Надо же!
– У папы была такая. Произ… Производственная. Ему паром руку обожгло. Сильно.
– Но теперь-то все в порядке?
– Да.
– А царапина заживет. По сравнению с рукой все это – пустяки. Как думаешь?
– Да.
– Гримом замажут – всего делов. Будем с тобой и дальше сниматься.
– Сегодня за мной папа приезжает.
– А… Точно. С тобой уже все отсняли. А мы ни разу и не поговорили толком. Даром что братья. Но еще поговорим ведь? А? Что молчишь? Ну… Хочешь, я этому Мокше уши оборву? Будет знать, как маленьких обижать.
– Нет.
– А хочешь, подарю тебе свой ремень? Зэканский ремень, мне его из Штатов притаранили. Ни у кого такого нет. Сейчас, погоди… М-мм. Забыл. Забыл его надеть с утра. Но перед отъездом обязательно получишь.
– Не забыл.
– Что?
– Ты его не забыл.
– Ну да черт с ним, с ремнем. Потом с ним разберемся, да?
– Нет.
– Я и говорю, черт с ним. Но если хочешь знать…
– Не хочу.
– Царапины… э-э… ненастоящие. Так надо для фильма. Мы тут кое-что придумывали по ходу дела. Одну сцену. В сценарии ее нет, но Михалычу точно понравится. Так что, если ты здесь что-то увидел… И тебе это показалось странным… Просто помни – это кино. Все понарошку – как царапины. А от настоящих фиг отличишь, правда?
– Да.
– Так-так. Лишнего слова из тебя не вытянуть. Молчун, да? Вообще это хорошее дело – быть молчуном. Молчуны – самые верные друзья. Мне как раз нужен такой. Будешь мне другом? Ну?
– Нет.
– Обиделся? Из-за того громилы? Я же предлагал ему уши надрать.
– Из-за тебя.
– А что со мной не так?
– Я думал, ты хороший. Самый лучший.
– Я и есть хороший. Самый лучший. Твой брат, пусть и в кино. Твой друг. Ты в каком классе учишься?
– Буду во втором.
– А теперь представь. В классе узнают, что я – твой друг. Да тебя все на руках носить будут. Если, конечно, не помрут от черной зависти. Любой бы мечтал оказаться на твоем месте. Скажешь, нет?
– Я думал, ты хороший. Самый лучший.
– Так и есть, Генк… Сережа. Так и есть!
– Нет. Папа говорит – тот, кто врет, не может быть хорошим человеком. И дела с ним иметь нельзя.
– Угу. И когда же я успел тебе соврать?
– Ты соврал про ремень.
– Дался тебе этот хренов ремень! Не соврал я. Просто забыл. Забыл надеть его с утра.
– Соврал.
– Вот проклятье! А больше папа тебе ничего не говорил? Например, что иногда имеет смысл засунуть в жопу свою принципиальность? Целее будешь.
– Нет. Не говорил.
– Ладно, прости. Не по теме на тебя наехал. Что это у тебя в сумке? Можно посмотреть?.. Ого! Альбом.
– Там птицы.
– Красиво. А кто рисовал?
– Я.
– Да ты талантище! Здорово получилось. Прямо с натуры рисовал?
– Не всех.
– Ага. Вот эта – точно у нас не водится.
– Красноголовый манакин. Он живет в Латинской Америке.
– И откуда ты про него узнал?
– Он есть на марках. Мы с папой собираем марки. Марка с манакином была из Эквадора.
– Слушай, у меня тоже где-то завалялись марки. Зэканские, прямиком из Штатов. Машины, мотики и даже пара космических шаттлов найдется. Могу подарить.
– Мы с папой не собираем машины. Только птиц. Папа говорит – никогда нельзя распыляться. С людьми, которые распыляются, дела иметь нельзя.
– Ну, это папа говорит. А сам как думаешь?
– Как папа.
– И космические шаттлы не нравятся? Не впирают? И мотоцикл «Харлей-Дэвидсон»?
– Нет.
– Я понял. Тупоголовый… в смысле – красноголовый манакин рулит. Но рисуешь ты и впрямь здорово. Упс… Так это альбом для меня!
– Нет.
– Погоди, здесь же написано. Мне от Сережи Висько. На память о съемках фильма «Прощайте, каникулы». «Съемки» пишутся через твердый знак, а не через мягкий. И с запятыми у тебя атас. А вообще… Офигеть! Погоди, дай угадаю. Хотел его подарить перед отъездом? Чего молчишь?
– Валя хорошая, да?
– Что?
– Валя хорошая. Она добрая.
– Какая Валя?
– Она мне марку подарила.
– Черт.
– Позови ее, пожалуйста.
– Я не могу ее позвать.
– Почему?
– Я не знаю… где она.
– Она была с тобой.
– Не была она со мной!
– Она была с тобой.
– Ну, хорошо. Она была со мной. Мы репетировали сцену. Я говорил тебе, помнишь? А потом… она ушла. Вернулась в лагерь, наверное.
– Нет.
– Давай вместе туда отправимся, и ты сам убедишься, что твоя Валя уже там.
– Хорошо.
– А пока идем, поговорим о птицах. О красноголовой фигне… Из Латинской Америки. Из Эквадора.
– Манакин. Его зовут манакин.
– Черт, черт… Черт… Как же глупо. Черт…
Часть первая
Шахрисабз
AU DESSOUS DU VOLKAN. 3:34Без датыМама, Фабрис и красноголовка…Их больше нет. И некому стоять в дверном проеме, за которым чернота.
Чем больше я думаю о них, тем больше думаю о дверном проеме. О черноте. В какой-то момент мысль о ней становится основной. А сама чернота – реальной, но не пугающей. Потому что ничего страшного в ней нет: ни на первый взгляд, ни на второй. Такими черными иногда бывают птичьи крылья. Масляная краска, выдавленная из тюбика (она так и называется – «марс черный»). Сажа – жирная и вязкая на ощупь.
Вязкая – вот оно что. Слово найдено.
Основная характеристика черноты за дверным проемом – вязкость. Среда, уж слишком недружелюбная для кого угодно. Ночные демоны и герои детских кошмаров – не исключение. Им совершенно негде развернуться, они связаны по рукам и ногам, стреножены. Так же слепы, как и те, за кем обычно охотятся. Никаких лабиринтов, никаких тоннелей, ведущих к центру Земли (или в ад, если вдруг проскочишь нужный поворот). Насекомых с жесткими крыльями или ползучих гадов тоже не наблюдается; и запахов – они противопоказаны черноте. Чернота не пугает, но и не успокаивает. Просто существует – отдельной галактикой, Магеллановыми Облаками.
Мне нравятся оба – Большое Магелланово и Малое. В них всегда что-то происходит. Как происходит в любом другом скоплении звезд, будь то Головастик, Колесо Телеги или Спящая Красавица[1]. Не то чтобы я так уж близко был знаком с ними, но точно знаю о них больше, чем любой из живущих на Земле. За исключением особой касты небожителей, кто сталкивается со звездами в силу профессии. Астронавты и космонавты, радиоастрономы и астрофизики и те, кто обслуживает телескопы. И прочее оборудование.
Как мой отец.
Всю свою жизнь он проработал на Майданаке – высокогорной обсерватории неподалеку от Шахрисабза. Вернее, всю мою жизнь. Ведь первое, что я помню: старенький автобус «ЛиАЗ», который везет нас с мамой в горы, к отцу. Мама – красивая, в зеленом платье с красными розами, на шее – легкий газовый платок. Мама улыбается, а иногда – застенчиво смеется, прикрывая ладонью рот. Все дело в пассажирах: они мужчины, ученые, очень вежливые, знающие толк в комплиментах. А их шутки вертятся в основном вокруг астрономии.
Я их не понимаю. Мне – лет семь. Или восемь, или около того.
Мама крепко прижимает меня к себе свободной рукой, в окно автобуса светит солнце. Совсем скоро я узнаю, что солнце – это звезда. Самая обычная, каких миллиарды во Вселенной. Тысячу-другую можно найти на фотографиях: они сложены в папках, которые хранятся в ящиках письменного стола. За этим столом я обычно делаю уроки, то и дело отвлекаясь на стук футбольного мяча за окном. Шахрисабзские мальчишки любят погонять в футбол, как и любые другие мальчишки в любом другом городе. В любой другой стране.