Маш – красивая, но эта красота совсем иного свойства, чем простодушная привлекательность таксы, щенка добермана и трехцветной дворняги. В красоте Маш скрыт какой-то подвох, хотя объяснить, в чем именно он состоит, Белка не может. Ей остается лишь наблюдать, как Маш орудует своей красотой, наносит удары окружающему миру и все они попадают точно в цель. Места им достались не самые удачные: плацкарт, последнее купе рядом с туалетом, плюс верхняя боковая полка по соседству. Но и десяти минут не прошло, как кузены оказались в центре вагона, с двумя нижними полками в активе. Что сделала Маш?
Всего лишь улыбнулась – сначала проводнику, а потом вислоусому кавказцу и дядьке с огромным животом и такой же огромной лысиной. Лезвие этой улыбки сразило всех троих наповал, и огромный живот и кавказские усы отправились куковать у туалета. К ним присоединился студентик, выкинутый проводником с места, которое теперь занимает Белка. Больше она их не видела, а если и видела, то не узнала. Всему виной неустанный пищеварительный процесс в недрах поезда-змеи: змея всасывает чистых и опрятных людей, а уже через несколько часов от чистоты и опрятности и следа не остается. Все выглядят унылыми, помятыми, как будто вывернутыми наизнанку. Все липнут друг к другу, как монпансье в жестяной коробке, запах пота смешивается с запахом жареной курицы; такса поскуливает, ей вторит дворняга, и лишь щенок добермана кажется довольным жизнью.
Он, да еще Маш.
В отличие от взмокшего, хватающего спертый воздух ртом Миша, Маш чувствует себя прекрасно. От нее веет прохладой, но Белке почему-то приходит на ум, что это – никакая не прохлада.
Сквозняк.
А мама строго-настрого запретила Белке торчать на сквозняках, может быть, поэтому ее отношения с Маш не задались с самого начала. Что странно, ведь она ждала приезда МашМиша, как только может ждать одиннадцатилетняя девочка. МашМиш даже трижды приснились ей – прекрасные, как морские звезды. Во сне они протягивали Белке руки-лучи, беззвучно смеялись, приоткрыв створки ртов: там были спрятаны жемчужины взрослых тайн, которыми МашМиш просто обязаны с ней поделиться. Ведь именно для этого существуют старшие братья и сестры, пусть даже двоюродные. Но в жизни все вышло гораздо прозаичнее, хотя рот Маш и впрямь напомнил Белке кладбище отборного жемчуга. Зубы Миша – вовсе не такие ровные и блестящие, он явно не дотягивает до сестры.
Никто не дотягивает до Маш, всех сдувает безжалостным сквозняком.
– Значит так, – заявила Маш, едва они обустроились на своих новых местах. – Слушаться меня беспрекословно. И не вздумай капризничать и качать права.
– Иначе? – протянула Белка.
– Иначе – расстрел, – Миш свесил с верхней полки лохматую голову и подмигнул девочке.
– Шутка, да?
– Нет, – ответила Маш вместо брата.
И Белка сразу поверила в невероятное: Маш может пристрелить ее за малейшую оплошность. Вряд ли она сделает это сама, у нее и пистолета-то нет. Но пистолет найдется у кого-нибудь еще, и этот кто-то обязательно пустит его в ход, загипнотизированный улыбкой Маш. И ни одна живая душа не вспомнит о маленькой Белке, не пожалеет ее. Никому она не нужна, кроме мамы и папы. Но они остались в Ленинграде, на перроне Витебского вокзала: на их плечи улеглось предвечернее солнце, – не потому, что устало и ему пора отправляться на покой, а потому… что оно тоже ищет защиты от Маш и ее острой, как нож, улыбки.
Вспомнив о родителях, Белка шмыгнула носом. В горле у нее запершило, а из глаз выкатились две аккуратные слезинки. Маш взглянула на них с презрением и даже какой-то гадливостью, как будто это были вовсе не слезы, а парочка угрюмых и неприятных на вид пауков-землекопов. Атипичные тарантулы – так называет их папа, о, у Белки непростой папа! Он – ученый, специалист по паукообразным. Раннее детство Белка провела в Туркмении, в пустыне Каракумы, затем была пустыня Кызылкум с самыми что ни на есть типичными тарантулами. А потом они вернулись в Ленинград, где Белку ждал первый класс средней школы. А теперь, спустя четыре года, еще и расстрел на месте – в железном пищеводе поезда-змеи.
– За дурацкие слезы тоже полагается пуля в лоб, – заявила Маш, и атипичные тарантулы тотчас испарились, не достигнув подбородка.
– Усекла? – поддержал сестру Миш.
Белка кивнула головой и забилась в самый дальний угол, прижав к животу тощую вагонную подушку. Кажется, так она и просидела все два дня (ровно столько заняла дорога), исподтишка наблюдая за Маш и вынашивая планы мести жестокосердной кузине. Главным орудием будущей мести были, конечно же, горячо любимые папины пауки: птицееды, каракурты, бокоходы и кругопряды. А также примкнувшие к ним не совсем пауки – фаланги и скорпионы. Не все из них ядовиты, но устрашающе выглядит любой. Мама, к примеру, так и не смогла привыкнуть к папиным подопечным и вздрагивает, стоит лишь самому безобидному пауку появиться в поле ее зрения. А ведь мамина специальность гораздо более серьезна, чем даже папина, она – серпентолог.
Специалист по змеям, кандидат наук.
Конечно, змеи в борьбе с Маш были бы куда как предпочтительнее, но… С ними одна морока! Они слишком большие, чтобы воспользоваться ими незаметно, слишком непредсказуемые. А по ядовитости ни один паук с ними не сравнится, разве что каракурт и его грозная самка – «черная вдова». «Черная вдова» – папина любимица, он не устает восхищаться ей и утверждает, что ее яд в пятнадцать раз опаснее, чем яд гремучей змеи.
Наличие «черной вдовы» не помешало бы. Белка так и видит эту чудесную, единственную в своем роде, картину: парализованная ужасом Маш корчится в муках, и никто, никто не приходит ей на помощь. Даже Миш, от которого в принципе нет никакого проку. Он лишь оруженосец. Или, лучше сказать, ножны; именно в них Маш сует свою улыбку, когда устает от нее. Лохматый увалень Миш – бледная тень сестры, а тень не способна принимать самостоятельные решения. Это понимает даже одиннадцатилетняя Белка. Она не даст кузине умереть. Все, что ей нужно, – увидеть, как Маш перестала быть божеством.
Низвержение божества происходит лишь в сознании Белки. А в остальном ничего не меняется, Маш – по-прежнему предмет поклонения всей мужской части вагона. Даже щенок добермана благоволит ей, что совсем уж не лезет ни в какие ворота. Собаки чуют плохих людей – так всегда утверждал папа. Наверное, где-то он ошибся. Что-то недоучил на своем биофаке, увлекшись паукообразными.
Маш – богиня-разрушительница.
Но теперь у нее появился противовес – добрый бог Сережа. И он главнее Маш, это несомненно. Сереже ничего не стоит оседлать трамвай и вместе с Белкой отправиться на нем без остановок. Куда? Белке все равно. Их волосы полощутся на ветру (в трамвае открыты все окна), сплетаются друг с другом, и лемуры, маленькие птички и крошечные ящерицы свободно скачут по ним, как по лианам в тропическом лесу. И улыбка Сережи совсем не такая, как у Маш, – она не похожа на нож или на опасную бритву, а… На что она похожа?
На все то, что Белка любит больше всего: эскимо «Ленинградское», овсяное печенье, подоконник в гостиной, низкий и широкий, на нем замечательно сидеть, расплющив нос по стеклу, и наблюдать за Кировским проспектом… Фу-у, какая же она дура! Как можно сравнивать Сережу c овсяным печеньем? А тем более – c эскимо и подоконником, пусть даже он и похож на палубу корабля и тело его испещрено загадочными, едва заметными сквозь множество красочных слоев надписями:
ЮЛИЯ ЛОВУАРЪ и КоНевѣста безъ мѣстаГдѣ ты, кромѣшное счастiе моё?Впрочем, кое-какое сходство все же имеется. Правую Сережину руку украшают непонятные значки, столбцом тянущиеся от плеча к локтю. Они заинтересовали бы и маму и папу, потому что похожи и на пауков, и на змею одновременно:
Иероглифы, вот как это называется! А еще это называется татуировка, у Белкиного папы тоже есть татуировка, она окопалась на спине, и папа немного ее стесняется. «Ошибки бурной юности» – именно по этому разряду проходит квинтет разухабистых скелетов, вооруженных музыкальными инструментами: контрабас, саксофон, тромбон с трубой и ударная установка.
«Ленинградский диксиленд» – так именует папино наспинное безобразие мама, о чем ты только думал, когда заводил этот вертеп? Уж точно не о жене и о ребенке.
– Мне было восемнадцать, и я был дураком.
– Не таким уж дураком, – парирует мама. – Иначе выбил бы скелетов у себя на лбу. Или на груди. Чтобы здороваться с ними, выходя из душа. Надолго бы тебя хватило?
– Ненадолго, – вздыхает папа.
– Но ты предпочел, чтобы их видел кто угодно, кроме тебя. О чем это говорит?
– О чем?
– Ты – эгоцентрик. Любитель распустить хвост по поводу и без повода.
Белка знает наперед все то, что скажет папа: если бы он был любителем распустить хвост, то занялся бы львиными прайдами, а не какими-то невнятными пауками. И украсил бы спину не скелетами, а группой «Битлз». Или, на худой конец, Лениным, слушающим «Аппассионату». И вообще, эта чертова татуировка принесла ему кучу проблем, но ты ведь не оставишь меня из-за такого пустяка?