— Сведи лошадей. Да Налетку на веревку — понял? А то уйдет — бедовая кобыленка.
И все, Володька, приготовившийся было сорвать свою злость на Кузьме, с удивлением и нескрываемым презрением усмехнулся, а затем не спеша, наречно подчеркивая свою независимость, отвязал от косилки лошадей и повел вниз, на луг.
Когда он вернулся к избе, люди уже сидели за столом — кто, обжигаясь, ел кашу-огневицу, кто подкреплялся похлебкой, а кто по привычке северянина нажимал на чай.
Володька прошел в сенцы, отсыпал из своих пожитков муки в миску и, пройдя к огню, начал приготовлять еду для Пухи.
— Вот как хозяин-то настоящий, — усмехнулась Параня и кивнула Кузьме, сперва собаку, а потом уж сам.
— Да не в собаку корм, — лениво поморщился Никита: — Ну что Пуха — Пуха и есть. Осенью шкуру содрать — рукавицы не выйдут.
Володька отлично понимал, куда гнет Никита. Обычное дело — как вечер, так и потеха над Пухой. И ему, конечно, лучше бы промолчать, но разве стерпишь такую обиду?
— Ты своего Лыска обдирай, он весь в лишаях, а я осенью охотиться буду.
— Это с Пухой-то охотиться? Нет, парень, с котом и то больше толку. По крайности мышь какую добудешь.
Все захохотали.
Колька, подлаживаясь к начальству, съязвил:
— Твоя Пуха только сорок гонять.
— А белку не при тебе облаяла?
— Белку? — Колька вытаращил глаза. — Это когда же?
Эх, и влепил бы ему Володька, будь они наедине, — небось сразу бы вспомнил!
— Ешь! — прикрикнул он на Пуху.
Пуха, как нарочно, вся перемокла в росе, когда они водили лошадей на луг, и теперь, мокрая, со свалявшейся на спине и боках шерстью, с пугливо поджатым хвостом, казалась еще меньше. И начала она лакать похлебку тоже не по-собачьи: с краешка миски, неуверенно, то и дело поглядывая своими черными блестящими глазами то на Володьку, то на людей.
— Он пять раз на дню ее кормит, — завела опять Параня, — все думает откормить.
— Балда ты, Володька, — сказал Никита, — маленькая собачка до старости щенок. Вишь ведь, глаз-то у нее хитрый, старый.
— А сколько этой Пухе? — спросил Кузьма.
— Беспачпортная, — услужливо разъяснил Колька. — Умные люди на улицу такое добро выбрасывают, а дураки подбирают.
Пуха, видимо, догадываясь, что разговор идет о пей, все чаще отрывалась от еды, вопросительно посматривала на Володьку и наконец тихонько скрылась с людских глаз.
— Да, парень, — сказал Кузьма, вставая из-за стола, — ежели ты всерьез охотиться думаешь, собаку надо искать не на улице.
— А я говорю, что она белку и сейчас берет!..
Но Володьку уже никто не слушал. На землю незаметно спустилась ночь — короткая, страдная, и надо было отходить ко сну. Женщины начали наспех споласкивать посуду. Из открытых дверей повалил дым: каждый раз на ночь — для воздуха — в избе курили сеном.
Володька, допивая остывший чай, морщился от дыма и нет-нет да и поглядывал на Кузьму и Никиту, уединившихся в стороне у косилки. О чем они толкуют? И почему Колька вертится как на угольях? В руках газета для маскировки, а сам шею вытянул, глазами ест бригадира. Ага, понятно, Кузьма помощника себе просит.
И Володька со злорадством посмотрел на Кольку. Поезжай-поезжай! Девчонки на Шопотки не приедут. Живи вдвоем, как в берлоге.
Но черт бы побрал этого тугодума! Ни да ни нет.
И за что только в бригадирах держат?
— Ежели такая сушь, мне без Николая тоже не управиться…
Володька, не допив, выплеснул из кружки чай.
В этот вечер долго не спали. Никита в который раз начал рассказывать, как он впервые увидел спутник на небе.
Потом оказалось, что спутник видели и Параня, и Колька, и даже кривой Игнат. Брешут, конечно. Небось ежели бы видели, рот на замке не держали. А то будто специально Кузьмы дожидались.
— А вы, Кузьма Васильевич, видели? — Это Колька.
На вы, по-культурному.
Володька, лежа па полу недалеко от дверей, приподнял голову. Кузьму послушать интересно — в городе человек жил, по партийной мобилизации, говорят, в колхоз прислали.
— Нет, не приходилось.
Слава богу, нашелся хоть один человек, который, как и он, Володька, не видел спутника! Но зато, как выяснилось, Кузьма досконально знал, что за звезды вокруг Земли и сколько до, них расстояния.
— А правда, что скоро на Лупу полетят? — спросила Параня.
— Скоро не скоро, а полетят. А пока собак в космос запускают.
На нарах заворочался Никита:
— Володька, ты бы свою Пуху пожертвовал, а то хороших собак переводят.
— Для науки… — захихикал Колька.
Нет, не вышел номер. Кривой Игнат давно уже раздувал свои старые мехи — тяжко, старательно, словно и во сне продолжал махать косой. Тихо, невнятно что-то бормотал себе под нос вечно молчаливый Егор, — людей послушать, так это он разговаривать учится. Кто его знает, может, перед смертью и разговорится. Вскоре сон подкатил и к остальным.
Володька встал тихонько, вышел на волю.
Густой туман заволок вес кругом. От росы щиплет босые ноги. На огневище чуть-чуть тлеют головешки.
Заслышав шаги хозяина, из-за угла тотчас же выпорхнула Пуха, теплая, с былинками сена в шерсти. Она лизнула Володькины ноги и робко и заискивающе подняла к нему лисью мордочку с черным пятачком.
Володька долго разглядывал се. Потом он достал из кармана веревочку, присел на корточки.
Пуха съежилась.
— Стой как следует, — с угрозой прошипел Володька.
Подросла ли сколько-нибудь? Не поймешь. Вроде и подросла, а вроде и нет. Во всяком случае, узелок на веревочке, как и три дня назад, по-прежнему тонул в Пухиной шерсти.
Утром проспали — обычная история, когда к избе приезжает свежий человек. Пока умывались внизу, на речке, кипятили чайники, солнце съело росу. Чаи пили второпях — вот-вот, с минуты на минуту, подгонит лошадей Володька. Но напились чаю, прибрали посуду, а Володька не появлялся. Где Володька?
Стали кричать на разные голоса: «Володька, Володька!» — ответа не было.
— Порядочки, — покачал головой Кузьма.
Всем понятно было, почему нервничает Кузьма. Другим только спуститься под гору, перейти речку, и пожня, а ему надо попадать на Шопотки, куда и без машины не каждый заедет.
— Николай, — сообразил наконец Никита, — бежи за лошадями.
Колька вскоре вернулся верхом на гнедухе.
— Нету лошадей — ушли! — весело, точно радуясь, отрапортовал он.
Кузьма побагровел:
— Как нету? Я же ему что сказал? Связать?
— Ну да, там и веревками-то не пахло.
— Ах, сукин сын, сукин сын! Навязали мне ирода на шею. Николай, выручи…
— Ладно, — Колька покровительственно кивнул бригадиру. — Лошади сейчас будут.
Но что это? Бах, бах…
— Вот он, дьяволенок, — торжествующе сказал Никита, указывая рукой на лес. — Ружьичишком забавляется, а мы жди…
Поднялась страшная ругань: сколько еще терпеть? До каких пор этот прохвост будет измываться над ними!
В трудколонию его-там живо шелковым сделают… Да, многое прощали Володьке: сирота, без отца растет. Но должен же быть предел!
…Сначала, как и положено, появилась Пуха, а потом уже следом за ней, раздвигая кусты, вышел охотник. На минуту он остановился, победно оглядывая людей, затем высоко поднял правую руку, и все увидели в ней рыжего зверька с белым окровавленным брюшком. Володька шел не спеша, вперевалку, в такт шагам покачивая светлой взлохмаченной головой. За плечом ружье, вокруг пояса широкий брезентовый патронташ-самый заправский охотник.
А Пуха? Что творилось с Пухой? Она юлой кружилась вокруг своего хозяина, забегала вперед, на секунду останавливалась, глядя на него своими маленькими блестящими глазами, затем поворачивала ласковую, торжествующую мордочку к людям: да посмотрите же, посмотрите на него! Ведь это Володька, Володька…
Сияло солнце, птицы пели на каждом кусте…
И вдруг все померкло. Большой, громадный человек тучей надвинулся на Володьку, выхватил у него белку и — раз, раз — прямо по лицу. На скулах у Володьки показалась кровь.
Пуха завыла.
Никто не ожидал такой развязки. Бабы зароптали:
— С ума сошел! Свет перевернется — на час опоздал.
— Нехорошо, Кузьма Васильевич! Не своего бьешь — сироту.
Кузьма отбросил белку в сторону, круто обернулся к бабам:
— Какой он, к черту, сирота! Меня отец в его годы драл как Сидорову козу.
— Дак то отец…
— А мой отец, ежели напакостил, одинаково драл и своих, и чужих. И мне наказывал. Понятно? — и Кузьма широким, размашистым шагом пошагал к косилке.
Внизу, за избой, раздался топот, веселый захлебывающийся крик, — это Колька поскакал за лошадьми.
Володька, бледный, закусив губу, водил зелеными округлившимися от злости глазами вокруг себя. Он одинаково ненавидел сейчас и тех, кто ему сочувствовал, и того, кто так жестоко обидел его. Возле него виновато терлась Пуха со злополучной белкой в зубах. Володька в ярости отбросил ее пинком. Пуха перевернулась в воздухе и, жалобно взвизгивая, покатилась по выкошенной пожне.