Директор посмотрел. Хмыкнул.
— Вы, оказывается, шутник... Ха-ха... Это хорошо... Так вот... Историю возьмете в десятых.
— Мне бы...
— Ничего-ничего... Знаю... Силы надо пробовать на трудностях... Да... Вам бы в пятый? Байки рассказывать? Пирамида Хеопса? Легенда о Гильгамеше? Ассирия с Вавилоном? Нет, дорогой... Это нехорошо... Несерьезно. Это вы потом... На старости. Знаете, одной молодой актрисе надоело играть старух, и она попросила дать ей молодую роль. Так вот... Что же ответила ей администрация? Администрация ей сказала: «Будете, милая, постарше — дадим». Ха-xa!.. Так вот... Классы трудные, не скрываю. Особенно... один десятый... Завтра приступайте... Учебники? Нет? Плохо. Завтра чтоб были. Приказ... Все! — Улыбнулся, чтоб я понял, что повелительный тон — шутка, но я понял правильно. Умные правду говорят шуткой.
— Давыд Осипович! Что же это такое?! — прервал наш разговор маленький учитель в валенках.
— Что — что? — переспросил директор, поправляя очки.
— «Что» да «что»... Да я отказываюсь заниматься в этом классе, — сказал мужичок, налегая на «о». — От-ка-зы-ва-юсь. Совсем... Больше не могу. Сил моих нету. Ведь вы не знаете, что оне сегодня вытворили? А? Отвернулся я... это... карту повесить, оборачиваюсь, а... это... никого нету. Что такое? А оне — под партами. Да-да! Под партами. Все. Спрятались. Ведь это ужас, Давыд Осипович! Ведь это издевательство над учителем. Слушать — не слушают. Орлов этот... Нечесов... Семечки грызут. Ну, выгнал я их, Орлова с Нечесовым. Это... А толку? Нету толку... Как хотите — освобождайте меня... Выговор кладите, а избавьте меня хотя бы от классного руководства.
— Кому же его дать?
— А это уж ваше дело, вы директор.
— Все-таки?
Мужичок, приостановившись, вдруг поглядел на меня пристально, как будто только что заметил.
— А вот молодому-то человеку и дайте. Он справится. У меня уж сил нету... У меня склероз.
Директор, как бы прислушиваясь к чему-то, помолчал.
— Владимир Иванович, как вы смотрите? Классное руководство в школе обязательно. Я бы его вам все равно дал... Впрочем, могу в другом... Вот шестой... Он еще хуже, — улыбнулся директор.
— Давайте шестой, — сказал я.
— Значит, из двух зол — большее? Нет-нет... К тому же в шестом у вас не будет часов, уроков. Что вы за классный руководитель без уроков в своем классе?.. Итак, решено... А Василий Трифоныч... Ну, что ж, Василий Трифоныч работает последний год. Можно пощадить, понять... Берите десятый «Г»... Примите личные дела, и, как говорится, с богом...
Директор вышел, схватив журнал, очевидно и так опоздал на свой урок. Я стоял с ощущением человека, которого вдруг неожиданно оглядели-обвертели со всех сторон, даже и в рот заглянули, а потом так же неожиданно оставили.
Василий Трифоныч тотчас как-то по-балетному зашагал в своих негнущихся валенках к желтому шкафу с наклейкой «Личные дела», покопался в нем и быстро вернулся, вручил грязноватую голубую папку с замусоленными тесемками, которые противно было взять в руки. На папке вместо нескольких зачеркнутых литер коряво и криво было начертано: «10-й «Г», причем единица в этой надписи обморочно валилась назад, ноль стоял с угрюмо отверстым ртом, а «Г» отчасти напоминало озадаченную змею.
— Ну, знаете, счастье мне, видно, привалило, — говорил Василий Трифоныч.
Он как-то преобразился, малиново сиял, не скрывал своей радости. Я же стоял у стола, не знал, то ли обидеться — нашли козла отпущения, то ли напустить на себя беспечность, сыграть в бывалого стажиста, которого ничем не напугаешь, не прошибешь: «Ну-ка, чего там у вас? Э-э... Пустяки. Справимся. Не таких видали...» Решил, последнее — лучше, по крайней мере внушительнее.
— Полтора года с ними, это... Маюсь, — продолжал Василий Трифоныч, — с девятого класса. Вот сами увидите, каковы. Это... Мерзавцы, лодыри, подлецы. Набрали тут всяких, абы кого... Наполняемость чтоб, это, была... И получается, не школа — ш а р а м ы г а. Так оне сами ее зовут. Ведь вот я сколько в школах работаю. Можно сказать, всю жизнь... Раньше-то какая шереэм была? Ну-ко? Взрослая. А ученики-то какие были? Мастера, начальники цехов сидят, пожилые люди, солидные. А теперь что? Это... Кого отовсюду выгонят, мы берем. Вот и получается штрафной батальон. Не бывали? Ну, дак в штрафном-то дисциплина военная, а здесь что? Кланяемся ученику: ходи, пожалуйста, учись, а он рожу набок: «Не охота!» Вот она — мо́лодежь... нынешняя, распущенная...
— Вы бы хоть не пугали меня. И так ноги дрожат, — наверное, не слишком любезно заметил я.
Василий Трифоныч посмотрел, покачал головой. Должно быть, и меня причислил к молодежи. Интересно, молодежь я или нет?
— А вот сами увидите... Зачем ругать? Кабы один этот класс был худой. А то ведь половина... Нет, спасибо вам только. Вы молодой. Оне вас хоть бояться будут (он сказал «боятьься»). А вы кроликов не держите?
— Кого??
— Кроликов... Это... А я, знаете, держу. — И вдруг улыбнулся старенькой круглоглазой и ушастой улыбкой. — Им, знаете, в корм надо серы добавлять. Серы. Это... Тогда у них вся шкурка высшим сортом идет. Я в журнал писал. Печатали... — Василий Трифоныч вдруг даже странно старчески расцвел, порозовел от скул до лысины.
Я принялся разбирать личные дела. Хотелось поскорее узнать, что за класс мне достался. Был он невелик — двадцать пять человек, — и это подействовало на меня успокаивающе: не сорок пять, как сплошь и рядом видишь за партами в дневной школе. Двадцать пять можно запомнить в течение двух уроков, быстро узнать биографии, профессии, привычки, — словом, все, что полагается знать классному руководителю. Так приблизительно думал я, выкладывая из папки на стол кучки справок, табелей и свидетельств, сцепленные канцелярскими скрепками. Класс оказался почти сплошь рабочий. Тогда я еще не уяснил, что понятие это весьма широкое: ведь, скажем, и сталевар и таксист — оба рабочие, однако разница есть, как есть она между продавцом и ткачихой с камвольного комбината. Разницу я понял позднее. А пока по личным делам числилось в «моем» классе пять работниц с камвольного, два подручных сталевара, один автослесарь, один шофер такси, одна повариха, пять продавщиц, трое каменщиков, один столяр, два ученика токарей из ГПТУ и сверх того одна медсестра, один оперуполномоченный и двое безработных, точнее, нигде не работающих.
Пока я разбирал дела, складывал то по алфавиту, то по профессиям, фамилии никак не запоминались. Остались в памяти только самые простые: Горохова, Чуркина, Столяров, Алябьев да еще имена безработных — Орлов Юрий и Нечесов Геннадий. Припомнил: именно их, Орлова с Нечесовым, упоминал Василий Трифоныч, и о них же повествовала газета «Зоркий глаз».
Я стал подробнее читать анкеты, заполненные разнообразно детскими, неустоявшимися почерками. Выделялся лишь каллиграфический протокольный почерк уполномоченного. Графологи утверждают, что люди с каллиграфическим почерком, мягко говоря, тупицы. Посмотрим, так ли это.
Читал пустенькие характеристики из прежних дневных школ: «Девочка способная, но упрямая, дисциплина слабая, училась средне. Легко попадает под дурное влияние. И сама может влиять. («На кого?») Может учиться лучше». М-да... «Юноша упрямый, но способный. Учился плохо, так как испытывал дурное влияние. Может учиться лучше. Интереса к общественной работе не имеет». Кто это? Ага... Нечесов. А девочка? Задорина Таня. С камвольного. М-да... Никого я не видел за этими характеристиками, разве только некоего абстрактного ученика-упрямца и такую же запущенную девочку-абстракцию.
В учительской меж тем опять стало шумно и тесно. Кончился урок. А потом у некоторых оказались «окна» — так называются незанятые часы в расписании, — и за столами в учительской текла повседневная, школьная жизнь, непривычная мне, новичку, явившемуся из военного училища. Оба завуча внушали двум классным руководителям, что «у них» низка успеваемость по русскому и по математике. Руководители оборонялись. В повышенном нервном тоне завучей слышались дальние громовые раскаты. Но никто особенно не обращал внимания на перепалку, как не обращают его на слишком далекую грозу, что погромыхивает из-за горизонта: еще неизвестно, дойдет ли, нет ли, а если дойдет, можно переждать, пока она шумит ливнем, и ничего плохого, в общем, не случится. На то и завучи, чтоб ругаться с учителями. И обычно во всякой нормальной школе бывает так: если уж директор демократ, завучи грозны, если грозен директор, завучи добряки. В общем, администрация была здесь правильная, крепкая, что я и понял по капитуляции обоих классных руководителей. Однако шум от этого нисколько не уменьшился. Две Нины Ивановны, английская и немецкая, затеяли спор с красавицей литераторшей о том, что будет модно в нынешнем летнем сезоне. Высказывали разные мнения. Нина Ивановна английская, желтая блондинка с черными бровями и вялым носиком, та, что была в голубом и в розовом, утверждала, что в моду войдут одни трикотажные костюмы с брюками широкий клёш. Нина Ивановна немецкая, брюнетка, отлично завитая, с носиком, надменно приподнятым, стояла за мини в обтяжку, десять сантиметров над коленом. А величавая литераторша, сидевшая под таблицей с динозавром, выпячивала очаровательную нижнюю губку, такую свежую и светло-розовую, что не найдешь лучшего сравнения, как с розовым же лепестком, и отрицающе непримиримо водила носом.