Идут, тянутся по набережной, протяжно, голодно мыча, коровы с запавшими боками, изможденные долгой дорогой.
В маленьком сквере Физико-технического института собирается отряд ополченцев. Свалены в кучу чемоданчики, рюкзаки. Люди на этой июльской жаре снимают пиджаки, пальто, плащи, сворачивают их в виде скаток.
Из парадной института выносят ящики, грузят в машины. Часть института эвакуируется. В коридорах перестук молотков, стружка, сотрудники несут приборы, пакуют. Печальная эта картина пустеющих лабораторий почему-то мало трогает Курчатова. Он мчится, перепрыгивая через доски и коробки, взбудораженный радостью.
— Еду! — сообщает он каждому встречному. — Разрешили! Еду на флот, в Севастополь!
Заглядывает в непривычно просторные лаборатории, где стоят пустые длинные столы, высокие распахнутые шкафы, голые стеллажи.
— Абрама Федоровича не видели?
Иоффе в своем кабинете, тоже частью опустошенном, складывает в стопку какие-то оттиски, справочники — самое необходимое.
— Абрам Федорович, получил вызов! — с порога, ликуя, объявляет Курчатов. Поздравьте, теперь все в порядке.
Иоффе смотрит на него с любовью и жалостью:
— Это вы называете «все в порядке»?
— Буду в Севастополе налаживать защиту кораблей от магнитных мин!
Иоффе слушает его пылкую речь без сочувствия. И так нелегко видеть, что творится с институтом, а тут еще расходятся, разъезжаются лучшие сотрудники, цвет института, руководители ведущих лабораторий.
— Абрам Федорович, дорогой, не могу я ехать с вами в Казань, не могу.
— Что останется от лаборатории… какая была тема, как все шло…
Курчатов беспечно машет рукой:
— Кому это сейчас нужно, Абрам Федорович, все наши атомные исследования сейчас роскошь. Все для фронта! Верно? Воевать! Флёров ушел в армию, Петержак на фронте, Александров в Севастополе. Чем я хуже? Самое насущное надо делать, самое главное…
Зазвонил телефон, Иоффе слушает, кивает словно бы на слова Курчатова и вдруг, отложив трубку, говорит грустно:
— То, что нужно, мы знаем… А вот что окажется ненужным — это неизвестно.
Удивительное у него лицо, то старчески мудрое, то совершенно молодое.
Вырезки из разных газет, журналов: карикатуры на Рузвельта. Чьи-то руки подклеивают их в альбом, одну за другой, едкие и беззлобные, смешные и пошлые…
Большой письменный стол. Высокое до потолка окно выходит на зеленую лужайку. За столом, в кресле с двумя флагами по бокам, сам президент США, это он перебирает свежую партию карикатур на себя для своей коллекции. Странное увлечение, которое развлекало Рузвельта в последние годы его жизни.
За кофейным столиком напротив президента Александр Сакс, плотный мужчина, примерно одних лет с президентом, продолжает устало и упрямо:
— …Эйнштейн полагает, что если найдут способ применения быстрых нейтронов, будет несложно создать опасные бомбы…
Рузвельт посасывает сигарету, зажатую в длинном мундштуке, и, усмешливо прищурясь, разглядывает очередную карикатуру.
— …Правительство должно установить прямой контакт с физиками… — настаивает Сакс. — Эйнштейну можно верить.
Рузвельт демонстративно поднимает и откладывает в сторону письмо Эйнштейна.
— Вера… Нет, Алекс, вера — аргумент для постройки церквей, а не заводов. Все это интересно, но вмешательство правительства пока что преждевременно. — И Рузвельт в лупу разглядывает новую карикатуру: президент на своей коляске едет навстречу немецким танкам и беспечно смеется.
Но Сакс не хочет сдаваться.
— Дорогой президент, — говорит он, не скрывая возмущения, — я приехал в Вашингтон на собственные деньги, я не могу отнести расходы за счет правительства, поэтому прошу вас быть внимательнее.
Рузвельт, вздохнув, захлопывает альбом.
— Поймите, Фрэнк, немцы, очевидно, взяли старт. Когда бомба окажется у Гитлера, то человечеству будет угрожать смертельная опасность. Тогда карикатур у вас будет еще больше. Это все реально. У Гитлера есть выдающиеся физики, есть уран. Они начали работать…
Входит официант, забирает поднос с посудой, в приоткрытую дверь врывается черный шотландский пес Фал, бросается к хозяину.
Рузвельт достает мяч, бросает. Фал ловит мяч в прыжке, приносит в зубах, начинается привычная их игра.
Сакс, чувствуя безнадежность положения, встает, но задерживается, разглядывая развешанные по стенам гравюры старых кораблей. Взгляд его останавливается на изображении первого парохода Фултона.
— Будь я проклят, — кричит Рузвельт, — Алекс, посмотрите, что он наделал!
Фал замочил ковер и теперь виновато жмется под столом.
— Майк, Майк! — зовет Рузвельт; входит охранник, схватив Фала за ошейник, тычет его носом в мокрый ковер и выносит.
— До свидания, Фрэнк, — говорит Сакс.
— До свидания, Алекс, — весело отвечает Рузвельт. — Буду рад видеть вас снова!
Сакс подходит к дверям, но снова смотрит на гравюру с пароходом Фултона.
— Фрэнк, могу я отнять у вас еще минуту?
— Что у вас еще за блестящая идея?
Сакс постукивает пальцем по гравюре:
— Фрэнк, вы знаете, что здесь изображено?
— Разумеется. Это первый пароход Фултона.
Сакс молчит.
— Ну и что? — спрашивает Рузвельт.
— Хочу напомнить вам одну легенду, — говорит Сакс. — Во время наполеоновских войн к императору Франции явился молодой американский изобретатель и предложил ему построить паровой флот. Чтобы Наполеон мог пересечь Ла-Манш при любой погоде. И высадиться в Англии. Корабли без парусов? Тогда это тоже несколько дико звучало для уха политика. Великий корсиканец прогнал Фултона. По мнению историка Актона, это хороший пример того, как Англия была спасена… Прояви Наполеон больше воображения, история девятнадцатого века пошла бы иначе.
Некоторое время Рузвельт сидит молча, посасывает потухшую сигарету. Затем поднимает трубку:
— Генерала Уотсона.
Входит Пат Уотсон.
Рузвельт берет письмо Эйнштейна, протягивает генералу:
— Пат, разберитесь, это, кажется, требует действия.
Курчатов, ничего не слыша, не видя, встает из-за стола, продолжая повторять:
— Боже мой… значит, сделали… И сбросили… И сбросили.
Женщины смотрят на него, но в это время гармонист прошелся по ладам и выкрикнул:
— Тустеп!
И, отвлекая Курчатова, встает его соседка, рослая, красивая, протягивает ему руку с таким ожиданием, что Зубавин совсем неуверенно пробует помешать:
— Да он не танцует.
— Так ведь они обещали!
— Точно. Обещал. И буду, наперекор всему на свете, — объявляет Курчатов. И началось… Знал ли Курчатов этот танец, неизвестно, но во всяком случае это не имело никакого значения для этой девушки. Важно было, что она танцует с мужчиной, а не как другие — «бабочка с бабочкой». Да и Курчатов хотел соответствовать. Танцевать так танцевать. Пропади они пропадом, американцы с их бомбами. Назло! Нарочно! И Переверзев не выдержал, пошел танцевать, и демобилизованные. Один Зубавин остался за столом…
А перед Курчатовым кружится разгоряченное счастливое лицо девушки, и кружение, и музыка напоминают ему тот вечер, когда он танцевал в последний раз. Как давно это было, словно в другой жизни. Хотя всего лишь пять лет назад.
Вместо травы был паркет, и вместо двора — зал Физтеха, вместо этой незнакомой девушки — с ним в вальсе кружилась Марина. Горела свечами высокая новогодняя елка. Висел транспарант «С Новым годом! 1941-й!» Оркестр играл Штрауса, и «Дунайские волны», и румбу…
На верху лестницы появляется Абрам Федорович Иоффе, с ватной бородой, — Дед Мороз. За ним несут мешок с подарками. Каждому выдается подарок со значением: кому — рогатка, кому — кукла. По очереди один за другим подходят к Иоффе, вот и Курчатов, ему Иоффе достает голубой воздушный шарик с надписью «Ядро атома». Курчатов протягивает руку, но в этот момент Иоффе, чуть усмехнувшись, отпускает ниточку, и шарик поднимается вверх. Курчатов прыгает за ним, не достает, и шарик уплывает выше и выше…
Несутся звуки вальса, молодой безбородый Курчатов, молодая Марина Дмитриевна, все вокруг Иоффе молодые, веселые, и сам Иоффе еще не стар.
Поет, разливается гармонь, наигрывая тустеп. И этот деревенский танец долетает до английского замка Фэрм-Холл. Сельская подмосковная гармонь, она упорно возвращает нас в тот рубежный августовский день 1945 года. Здесь, в Англии, содержались в августе 1945 года пленные немецкие ученые-физики, цвет немецкой науки, захваченные, собранные специальной службой ОЛСОС.
Вдоль высокого забора прогуливается седой большеголовый человек. Багрово-красного кирпича особняк Фэрм-Холл, зеленые подстриженные лужайки, вечернее солнце и тишина. Прочная мирно-сельская тишина. Ничто здесь не напоминает войну. И только из открытого окна, с хрипом и воем помех, взахлеб бормочет радиоприемник. Что-то особенное в голосе диктора. Мужчина прислушивается. В окно высовывается английский майор. Он прижимает к уху наушник, лицо его сияет.