Видать, этот Первухин только по железу, а в житейских делах плохо смыслит. Халтурщики эти строители — деньгу в карман, в самолет и айда. Даже черных полов не настлали. Халтурщики, они везде есть… Как ржа… А народ сюда прет, видно, заработок неплохой… И коняга есть, толстая, лохмоногая, как бочонок, это хорошо. Где только сено берут?
Кто-то надрывно захрапел. Вот уж это ни к чему. Интересно, что за человек Первухин? Мысли Михаила перескакивали с предмета на предмет. Повел в палатку, привел к себе в барак… Между прочим, начинается стройка с каши, с котла, в котором варят.
Михаил прикинул: пожалуй, за перелет, если не считать конфет, один раз и поел бутерброды, что Валька приготовила. Наверно, думает, меня тут с оркестром встречают. А тут… Михаилом овладела странная, непонятная ему, щемящая тревога. Нет, он не разочаровался, не отчаялся. Не к матери ведь ехал. Но все-таки он представлял это все далеко не таким. Пусть даже газеты, радио, телевидение несколько присочиняли. Правда, никто, конечно, кисельные берега, молочные реки не сулил. Это верно.
«Пойду-ка в магазин, погляжу, чем на передовой снабжают. Отец, бывало, говаривал: «Если хочешь узнать, как живет в этом городе люд, в душу заглянуть, — иди на кладбище. В музеи не ходи. На кладбище. Как хоронят, так и живут». Теперь все больше по магазинам судят…»
Михаил задвинул под койку чемодан и вышел на улицу. Взял курс, как ему показалось, к центру Заполярного и не ошибся, хоть и туман был, словно марлю накинули на дома. Михаил все равно разглядел горком — двухэтажный дом, доску Почета — белеет парусом одиноким… А мороз давит. Михаил и воротник поднял, и втянул поглубже руки в рукава куртки, прибавил шагу, вглядываясь, куда бы заскочить погреться — душа терпит, а вот коленки зашлись, навылет простреливает.
— Где тут почта, телеграф или магазин? — спросил Мишка встречного.
— Правильно идешь, будет сворот налево, сворачивай.
— Есть, — сказал Михаил и затрусил по середине улицы. Мороз прожигал. Хорошо берет, собака, грызет. Пихала мать ватники, не взял, обормот.
Потянуло одеколоном, лаком. Михаил — в дверь, так и есть — парикмахерская, и народу никого. Сбросил пальто. Сел в кресло.
— Как вас? Под бокс, полечку, старомодно?
— Делайте, что дольше.
Пока парикмахер чирикала ножницами, колени немного отошли, заныли.
«Потом досмотрю столицу, — решил Михаил, — а то пробегаю матрац, одеяло. Ночью кого искать?»
Прибежал в барак, в коридоре наткнулся на кудлатого старика с закисшими глазами.
— Ну, я комендант крепости, а ты кто — Пугачев, капитанская дочка? — дыхнул Михалев на Михаила спиртным. — Михалева все знают, знают и любят, я тут с самого основания дюжу. А ты с материка? Если к Первухину, повезло. Так и скажи, имеешь заполненную стеклотару — ставь. Все равно полагается, потом будешь жалеть. Матрац я тебе и так дам, два дам, одеяло, а вот подушек нет. Мою возьми — на лебяжьем пуху. — Комендант потянул Михаила за рукав по коридору и втолкнул в узенькую комнатку. В комнате с одной стороны от пола до потолка лежали полосатые матрацы, с другой — стояла кровать Михалева. Окно все было запечатано льдом, из льда торчали рыжие окурки.
Михалев подпрыгнул, стянул верхний матрац, кинул со своей кровати плоскую, как блин, подушку.
— Пользуйся. Михалев на кулаке проспит, забирай. Постой. — Михалев полез под кровать, достал оттуда сверток. — Бери, на лебяжьем пуху. — Из дыр торчала грязная вата.
— Новое, — сказал Михалев и посмотрел на Мишку. — Новое. Других нет. Самое новое, новее не бывает…
Михаил бросил на матрац подушку и одеяло, скатал все и пошел к себе. Сосед по койке сидел с закрытыми глазами и курил.
Михаил бросил матрац, пружины ржаво хихикнули. Сосед открыл глаза, поздоровался. И опять закрыл.
Михаил рассматривал соседа. Немолодой, лысина, венчик серых волос.
— Из России? — не открывая глаза, спросил сосед. — Понятно. Неразговорчивый. Это хорошо. — Сосед снова залез под одеяло, укрылся с головой. Полежал-полежал, высунулся.
— Если пожрать хошь, ступай на кухню. Что найдешь на печке, то и ешь. Спиридонов я, дядя Коля. — Закрыл глаза и тотчас захрапел.
Михаил расстелил матрац, накрыл его одеялом и пошел на кухню. В алюминиевых бачках на печке пыхтело варево. Михаил заглянул в один, в другой — каша, макароны, мясо. За железной печкой, похожей на баржу с трубой, висели на вешалках робы. Аромат от них — густой, ножом режь. За дверью кухни, в закутке, — крупа в мешках, ящики с макаронами, консервы штабелями. Видать, артельно кормятся, подумал Михаил. Заглянул в бочку, думал, вода, — пряники, конфеты. Поднял голову. На полках чай байховый в три ряда уложен: цейлонский, грузинский. Мишка взял пачку — цейлонский…
В дверь вошла женщина с охапкой дров, прошла к печке, бросила, поленья с шумом покатились по полу, женщина подгребла их ногой.
— Извините, — сказал Михаил и положил на место пачку.
— Чайку хотите, запарим. Недолго.
Женщина сняла полушубок, повесила на гвоздь, стряхнула шапку у печки и тоже — на гвоздь. И сразу стала привлекательной. Заколола косу, взялась за чайник.
— Паразиты, опять воду не везут, — погремела она крышками от бочек. — С водой у нас худо, а скоро мужикам вставать на смену. — Женщина опять заглянула в бочки, они отозвались пустым звоном.
— Давайте я схожу за водой. — Михаил бросился к ведру.
— Ну что вы, речка у нас вымерзла, до дна льдом зашлась. Вот и заглохли колонки. Сидим без воды.
— Насквозь, а рыба как?
— Рыба тоже зашлась. А вы новенький? — улыбнулась женщина. — Обживетесь, узнаете. Колонки-то у нас невзаправдашние. Видели посреди улицы будки? — Михаил кивнул. — Вот это и есть колонки. Туда, в баки, заливают воду ночью, а днем мы разбираем, с большой реки возить далеко, не успевают, вот и бедствуем. Топим снег, сколько надо этого снегу! Поблизости весь выпили. Тебе каши или макаронов с тушенкой? — Она подошла к бачкам на печке. — А то еще не скоро ужин. Чаю я тебе в кружке запарю. Тебя как зовут? — Михаил сказал. — А меня — Женя. Я на кране буду работать, а пока вот… печку топлю. Нас перевели из Озерного, подстанцию делали. А летом тут хорошо. Солнца-а… целые сутки шпарит. Но и гнус дает, мошкара как заведенная, день-деньской звенит. А солнце полыхает разноцветьем. Нигде такого не увидишь. Я уж сколько тут, и каждый год по-разному. Лето и короткое и некороткое. Словно зарево цветет багун, красота — глазом не окинешь. А за багуном как вспыхнет иван-чай, и до самых низин, и зальет светом распадки, оставит только ручьи, не успеешь оглянуться, а от самого горизонта яркая синева волнами льет — ирис цветет. А птицы сколько…
Михаил слушал Женю и видел, как полыхает синева, как цветет иван-чай, и чувствовал, как от ее слов, от потрескивающих дров в печке, от вкусно пахнущей еды — от всего этого тепла на душе полегчало, посветлело. Эх, не так страшен черт, как его малюют!
— Ты что задумался? Вот поешь макаронов с тушенкой, — пододвинула тарелку Женя.
— Да, да, у вас артель или как?
— Ешь, не думай ни о чем, после все узнаешь. Войдешь в курс дела, и все будет хорошо. Только не чурайся, будь поближе к ребятам. Народ хороший.
Михаил ел, а сам все поглядывал на Женю. Интересно, замужем, нет? Симпатичная. Что сейчас делает моя Валентина? Вчера ведь только оладьи пекла на прощание, а сегодня Женя кормит — тридевять земель, как в жизни все складывается… В общем-то еще ничего не сложилось: ем чужой хлеб, оборвал себя Михаил. А люди здесь добрые. И конь у них.
— Откуда, Женя, коняга?
— Это же не коняга — собака. Дашкой ее зовут, она всех монтажников в лицо знает, а Первухина просто обожает. Только ему и Шаврову дается запрягать. Он ее со старшим прорабом Григорием Григорьевичем Шавровым — вы еще его узнаете — так они Дашку жеребушкой привезли. Тут неподалеку местный совхоз. Наши шефы там. Поилки делали наши, а им Дашку подарили. Ой, сколько было радости! Поначалу дикая, она и есть дикая животная. А потом привыкла, где бригада — там и Дашка, пощиплет траву и тут же уляжется. Только боялась всякого стука. А теперь отбоя от нее нет. Парни на обед, и она в барак заходила. Честное слово, хлеб, блины, мясо ест, я говорю — как собака, играть любит. Подойдет сзади, шапку стянет с головы и — бегом. Любит, чтобы ее догоняли. Посмотрит: если бегут за ней, еще остановится, подождет. А один раз, — Женя всплеснула руками, — напоили ее мужики, что было, что было…
Михаил видел, как у Жени разрумянилось и стало красивым лицо с резко очертанными бровями.
— Старшой осерчал, он у нас цыган, — понизила голос Женя. — Но ребята покаялись, простил. Очень хороший человек, — с какой-то грустью сказала Женя. И лицо у нее погасло.
Михаил доел макароны, положил ложку в тарелку, выпил кружку чаю, встал из-за стола. Как уютно все прибрано — кастрюли на полках надраены — смеются, а воды ведь нет. Как Женя справляется? И тряпочки у нее чистые. Вот устроюсь, обживусь — что-нибудь придумаю с водой.