ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Вечером Маттис оглядел небо. Туч не было. Тогда он сказал Хеге, своей сестре, чтобы подбодрить ее:
- Ты как молния.
Произнося это слово, он все-таки вздрогнул, хотя и не испугался — небо-то было чистое.
- Это я про твои спицы, они сверкают как молния,— объяснил он.
Хеге равнодушно кивнула, не переставая вязать. Спицы так и мелькали у нее в руках. Она вывязывала сложный цветок с восьмью лепестками, скоро он будет красоваться на спине у какого-нибудь парня.
- Понятно,— только и сказала она.
- Я ведь тебя хорошо знаю, Хеге.
Он тихонько водил пальцем по колену, как всегда, когда о чем-нибудь размышлял. Туда-сюда, туда-сюда. Хеге уже давно перестала просить, чтобы он бросил эту дурную привычку.
Маттис продолжал:
- Ты не только вяжешь, ты все делаешь как молния.
- Может быть,— отмахнулась она.
Маттис, удовлетворенный, умолк.
Он не мог удержаться от соблазна произнести слово «молния». Стоило ему произнести это слово, и мысли в голове начинали бежать в необычном направлении, так по крайней мере ему казалось. Самой-то молнии он боялся до смерти и летом в душную облачную погоду никогда не произносил этого слова. Но нынче вечер выдался тихий и ясный. Весной уже было две грозы с оглушительными раскатами грома. Обычно, когда грохотало особенно сильно, Маттис прятался в маленькой деревянной уборной — когда-то ему сказали, что в такие домики молния не ударяет. Касалось ли это правило всего мира, Маттис не знал, но в их краях, на его счастье, оно до сих пор действовало безотказно.
- Да-а, как молния,— бормотал он, будто бы продолжая обращаться к Хеге, которая нынче не была расположена слушатьего неожиданные похвалы.
Но Маттис еще не выговорился.
- Я хотел сказать, что и думаешь ты тоже как молния.
Хеге быстро подняла глаза, точно опасаясь, что сейчас он коснется опасной темы.
- Хватит уже на сегодня,— холодно и недружелюбно сказала она.
- Что-нибудь случилось? — спросил он.
- Ничего. Сиди спокойно.
Хеге спрятала подальше то, что чуть не вырвалось наружу. Придурковатость брата особенно огорчала ее, когда он произносил слово «думать», тогда ей становилось больно и она падала духом.
Маттис заметил это, но объяснил ее недовольство тем, что он не работает, как все люди, из-за чего, правда, его вечно грызла совесть. И он завел старую песню, к которой они оба уже давно привыкли:
- Завтра ты должна придумать мне какую-нибудь работу. Так больше нельзя.
- Хорошо,— сказала она в пространство.
- Мне это надоело. Я не зарабатывал уже...
- Да, ты уже очень давно ничего не зарабатывал,— вырвалось у нее невольно резче, чем следовало.
Хеге тут же пожалела о своих словах, но было поздно: она задела больное место. Маттис не терпел таких замечаний, говорить об этом разрешалось только ему самому.
- Ты не должна так со мной разговаривать,— сказал он, илицо у него изменилось.
Она покраснела и опустила голову. Маттис продолжал:
- Ты должна разговаривать со мной как со всеми.
- Да, да, правильно.
Хеге сидела, опустив голову. Что делать, если все так безнадежно? Но порой она не выдерживала, в тогда ее слова больно ранили Маттиса.
2
Брат и сестра сидели на крыльце своего ветхого домика. Был теплый июньский вечер, и старые бревна лениво благоухали после жаркого дня.
Сперва Хеге и Маттис долго сидели молча, разговор про молнию и про работу зашел позже. Они сидели бок о бок. Маттис с застывшим лицом смотрел на вершины деревьев. Хеге привыкла видеть его в такой позе. Она знала, что запрещать ему это бесполезно, а то бы давно уже сделала замечание.
Брат и сестра жили как бы особняком, других домов поблизости не было, но сразу за лесом проходила дорога и лежал большой поселок. Здесь же, по их сторону леса, искрилось озеро, и его противоположный берег казался бесконечно далеким. Озеро подступало к самому холму, на склоне которого стоял дом Маттиса и Хеге, там, на берегу, у них были мостки и лодка. Земля, расчищенная вокруг дома, была огорожена и принадлежала им, но за изгородью все было чужое.
Маттис думал: а Хеге и не знает, на что я смотрю!
Его так и подмывало рассказать ей об этом.
Их же здесь четверо — два Маттиса и две Хеге! А она даже не подозревает об этом.
Но он молчал.
Сразу за изгородью, среди ельника, высились две сухие осины с голыми обломанными вершинами. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и люди звали их Маттис-и-Хеге — конечно, за спиной у брата и сестры. Как-то раз Маттис случайно узнал об этом. Произносилось это в одно слово: Маттис-и-Хеге. И наверняка было придумано уже давно.
Две сухие осины высились бок о бок среди свежих зеленых вершин ельника.
В Маттисе все кипело от возмущения, и он не мог оторвать взгляда от осин. Хеге в это посвящать нельзя, решал он всякий раз, когда они, как нынче, сидели у себя на крыльце. Она придет в ярость, и только, а осины все равно уже зовут их именами.
Тем не менее, пока осины стояли на месте, Маттис видел в этом своеобразную заботу о себе. Эти деревья только мешали, и пользы от них не было никакой, а все-таки хозяин не пришел и не срубил их на глазах у Маттиса, чтобы сжечь в печке. Это было бы слишком жестоко — все равно, что убить людей, чьи имена носили деревья. Потому хозяин и не трогал этих осин.
Хотел бы я когда-нибудь встретить этого человека, думал Маттис. Но хозяин сюда не приходил.
Маттис продолжал размышлять.
Интересно, о чем думал человек, который в шутку назвал деревья их именами? Кто знает. Маттис мог только гадать об этом, сидя летними вечерами у себя на крыльце. Но, конечно, это был мужчина. Маттису не хотелось думать, что такое могла сделать женщина, к женщинам он относился хорошо. Больше всего его возмущало, что с сухим деревом сравнили Хеге, она же совсем не такая... Это сразу видно! Хеге очень умная и догадливая...
Отчего же тогда ему так больно?
Ты сам знаешь — ответ вроде и бессмысленный, но в то же время чистая правда.
Не надо даже смотреть в ту сторону, зачем я всегда смотрю на них — утром, как только проснусь, и вечером, перед тем как лечь. До чего же все это сложно.
- Маттис!
Он оторвался от своих мыслей.
- Что ты там увидел? — спросила Хеге.
Маттис хорошо знал такие вопросы. Это означало, что нельзя так сидеть; нельзя делать того, нельзя — другого, надо вести себя как все люди, а не как Дурачок, над которым все потешаются, когда он приходит в поисках работы или по какому-нибудь другому делу.
Глаза его тут же остановились на сестре. Странные глаза. Всегда такие растерянные, робкие, словно птицы.
- Ничего,— отозвался он.
- То-то же...
- Чудная ты,— сказал он.— Если бы всякий раз, как я погляжу вокруг, я бы что-нибудь видел, куда бы все это влезло? Да здесь деваться было бы некуда от всякой всячины.
Хеге только кивнула. Вроде вернула его к действительности и теперь могла работать дальше. Хеге никогда не сидела на крыльце без работы, у нее были проворные руки, она хорошо вязала, и ей это было очень кстати.
Маттис с большим уважением относился к ее работе, которая кормила их обоих, этим ведь они и жили. Сам он не зарабатывал ничего. Его не любили нанимать на работу. Люди звали его Дурачком и только посмеивались, когда вспоминали о том, как он работает. Маттис и работа были несовместимы. В этом трудолюбивом поселке ходило много баек о Маттисе Дурачке — за какое бы дело он ни взялся, кончалось это всегда одинаково.
Как клювом о камень, вдруг мелькнуло у него в голове, и он вздрогнул.
Что это?
Но все уже исчезло.
Образ и слова пронеслись сквозь него. И тут же исчезли — вместо них перед Маттисом вдруг выросла стена.
Он украдкой поглядел на сестру. Хеге ничего не заметила. Она сидела на крыльце, маленькая, опрятная, но уже далеко не молодая: ей было сорок.
А если б он сказал ей эти слова? Как клювом о камень — она бы этого не поняла.
Они сидели бок о бок, Маттис смотрел на ее гладкие темно-каштановые волосы. Вдруг он заметил в них сперва один седой волосок, потом другой. Длинные серебристые нити.
Может, у меня сегодня ястребиное зрение? — с радостным изумлением подумал он. Раньше я их не замечал. Он тут же воскликнул:
- Хеге, как интересно!
Она быстро подняла глаза, он оживился, и у нее на сердце стало легче.
- Что тебе интересно? — с любопытством спросила она.
- Ты начала седеть!
Хеге склонила голову.
- Угу.
- Я только сегодня заметил, у тебя седина. А ты уже знаешь об этом?
Она не ответила.
- Что-то очень рано. Ведь тебе только сорок. И уже седые волосы.
Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрела не Хеге. Кто-то другой. Взгляд был уничтожающий. Может, все-таки это взгляд Хеге? Маттис испугался и понял, что совершил оплошность, хотя —почему? Ведь он всего-навсего оказался зорким.