Зина комплексовала по тому поводу, что я более образован, часто включаю старый проигрыватель, слушаю музыку, почитываю непонятные ей книги. Почему‑то особенно раздражали её фотографии Высоцкого и Енгибарова. Не раз пыталась сорвать их со стены, выбросить под предлогом того, что они окончательно выцвели.
Последнему дураку было бы ясно, насколько я влип.
Но что мне теперь было делать? Снова разводиться, как я развёлся с Ниной через три с половиной месяца после свадьбы?
Теперь Зина была полновластной хозяйкой, прописанной в моей квартире со всеми вытекающими отсюда законными правами.
Ни отец, ни мама, конечно, не были посвящены в перипетии моей семейной жизни. Но, уверен, они и сами обо всём догадывались. Всё реже бывали у меня.
А тут ещё пришло время — отслужил Ваня. Прямо из армии дембель–дембелем завалился к нам. И тут же потребовал «жрать».
«Пусть первое время поживёт здесь, — шепнула мне Зина. — Его сейчас нужно отогреть, откормить. Вместе подумаем, в какой институт будет поступать».
Чуть ли не сразу после вселения Вани почему‑то на мой адрес стали поступать официальные послания из Федеральной службы безопасности, Министерства внутренних дел и ещё десятка отделов кадров каких‑то охранных организаций, завлекающих его в свои сети, суливших самые выгодные контракты.
Ваня отсыпался, отъедался. Самодовольно почитывал эти послания, и не торопился с ответом.
Куда ему было спешить? Мать справедливо настаивала на том, чтобы он не совался туда, где из‑за длинного рубля заставят рисковать жизнью. Вечерами изучала с сыном «Справочник высших учебных заведений Москвы». Ни к чему он не обнаруживал склонности.
Кроме как к сауне. Раз в неделю, взяв денег у матери, парился там со своей тоже демобилизованной братвой.
Под вечер вся орава приезжала к нам. Порой с прихваченными где‑то страшно вульгарными девицами. Привозили с собой пиво, водку. Зина торопливо накрывала им стол.
Ваня приставал ко мне, предлагал присоединиться. Девицы поглядывали на меня, чуть не облизывались.
«Молодой, ему тесно будет в Черёмушках, — как‑то ошарашила меня Зина. — Со временем переедем туда, а он пусть пропишется здесь».
От всего этого ужаса, от пьяного гвалта я предпочитал закрыться у себя в комнате. Или куда‑нибудь уехать. Хоть в гости к Паолиной сестре, её мужу, двум выросшим девочкам. Куда ещё было податься?
Такое впечатление, что осеней в жизни больше, чем вёсен.
Согласны?
Я, по натуре не очень‑то весёлый человек, в эту осень от всех своих домашних дел заработал хроническую бессонницу. Попробуй усни, когда за стеной гогочет очередная пьянка.
Эта братва с их подружками никогда не мыли за собой посуду. Зина убегала на работу очень рано. Ваня отсыпался до двенадцати, до часа. Куда ему было торопиться?
Не выношу вида громоздящихся гор тарелок с засыхающими остатками еды. Приходилось посуду мыть мне.
К тому, что Зина баловала своего лоботряса, я притерпелся. Это стало как бы в порядке вещей. Но он хамел с каждым днём. Если её не было дома, требовал от меня денег то на ту же сауну, то на кино, то на посещение тусовки в каком‑то пивном клубе.
Как‑то под вечер я застиг его на том, что он забирает из шкафа мой кожаный пиджак с красной подкладкой. Когда я сказал ему о том, что такие вещи нехорошо делать без спроса, тот процедил сквозь зубы: «В Чечне привык никого ни о чем не спрашивать. Только не говори матери о том, что я был в Чечне. Расстроится».
И ушел в моём пиджаке.
А тут назревал его день рождения. Двадцать один год. В субботу предстояла гульба с его и Зиниными родственниками. На другой день — с братвой.
Часть из них уже работала охранниками в коммерческих банках, в каких‑то загадочных силовых структурах. Ванечка же нигде не работал, не учился. Решил отдохнуть ещё один год.
К вечеру в пятницу, когда Вани не было дома, я предупредил Зину о своём намерении уехать на субботу и воскресенье за город, к отцу.
— Никуда не поедешь! Вот сто евро. Завтра с утра купишь в подарок плеер, диски с поп–музыкой. Скажешь — от тебя.
— Деньги у меня есть.
— Откуда?
— Недавно заработал на больных.
— Почему не отдал в общую кассу? Неужели не видишь, как тяжело мне содержать сына?
— Зина, с паразитизмом Вани пора кончать. Ты развратила его до мозга костей.
— На себя посмотри! Сам вечно паразитируешь на женщинах. Пожалел Ванечке пиджак, который я же тебе и купила.
Так она припёрла меня к стенке. Мне нечего было сказать.
Навалилась гнетущая тишина, которая могла кончиться только взрывом.
Уверен, в каждой семье бывает такая минута. Ждёшь, чтобы ворвалось что‑то внешнее, смело эту проклятую тишину, когда люди или убивают, или доходят до самоубийства.
К счастью, грянул звонок телефона. Я подумал, один из Ваниных приятелей. Но это звонил Евсей Абрамович. Звал сегодня же в гости.
23
В одиннадцатом часу вечера я шел от Евсея Абрамовича так знакомым мне Чистопрудным бульваром к метро, чтобы вернуться в свой дом. В котором хозяйничали чужие люди. Который переставал быть моим.
Дождик сбивал последние листья с деревьев. Свет фонарей зыбко отражался в воде пруда.
Я не спешил. Идти было некуда.
Не очень‑то долго пробыл я в гостях. Евсей Абрамович был один. Жена и дочери ещё до моего прихода ушли в театр. Стали заправскими москвичками. Но стол был накрыт с угощениями, тортом.
Я надеялся, что расскажу о своей беде, о том, что меня хотят выселить из собственной квартиры.
Он начал с того, что недавно вышел на пенсию, лишь несколько раз в месяц консультирует в Гематологическом центре.
За чаем вдруг спросил:
— Послушайте, Костя, в Евангелии сказано, что Христос накормил сотню, чуть ли не тысячу людей двумя «рибками». Вы в это верите?
— Не знаю… Для Бога ничего невозможного нет.
— Помните, вы избавили меня от зубной боли? Костя, а могли бы вы вылечить человека от рака желудка?
— Не знаю, не пробовал.
— Раввин, к которому я ходил в Еврейский центр изучать Тору, Пятикнижие Моисеево, два месяца назад умер от рака желудка.
— Евсей Абрамович, неужели вы, профессор медицины, поверили в Бога?
— На старости лет вернулся к вере моих иудейских предков. А что? — спросил он как‑то по–детски. — Считаете, лучше стать христианином? Хотелось бы поговорить с таким человеком, как Александр Мень.
— Мне бы тоже хотелось.
…Казалось, наступила глубокая ночь. Дождь всё так же лил. Чистопрудный бульвар был пуст.
Спрашивается, зачем Евсей Абрамович звал меня к себе?
За город к отцу ехать было уже поздно.
Я брёл, видел впереди, за памятником Грибоедову, торопливо мелькающие в фонарном свете фигурки людей. Чуть не упал, наступив на развязавшийся шнурок кроссовки.
Если бы я не остановился, не нагнулся, завязывая его, и одновременно размышляя о путаном религиозном разговоре, который неожиданно завёл Евсей Абрамович, не смогло бы случиться то, что произошло в метро через какие‑то две–три минуты.
Судьба словно придержала меня для того, чтобы безошибочно точно нанести удар.
Я стоял на эскалаторе, безвольно ехал вниз. Думал о том, что так же безвольно увлекаем равнодушным механизмом жизни…
В эту минуту слева, на эскалаторе, поднимающем пассажиров к выходу, увидел растущую фигурку худой простоволосой женщины. Лишь после того, как мы поравнялись, и нас стало разносить, её вверх, а меня вниз, словно в сердце толкнуло.
— Луиза! — заорал я на всё метро. — Жди меня наверху!
Перебежал на другой эскалатор, перешагивал через его
вздымающиеся ступеньки, уверенный в том, что я не ошибся. Это была она, Луиза. Постаревшая, она молча смотрела на меня. С ужасом. Словно не узнавая.
— Луизочка, да это я. Костя. Хубов.
Обнял. Прижал к себе. Погладил по щеке. Увидела обручальное кольцо на моём пальце. Отстранилась.
Продолжая почему‑то с ужасом глядеть на меня, промолвила: — Костя, у нас с тобой ребёнок…
— Да ты что?! Мальчик? Девочка? Ну, Луизочка, говори же. Скажи!
— Мальчик…
— Мальчик! Сколько же ему сейчас лет?
— Нисколько. Он умер, Костя.
Вот что уготовила мне судьба, подстроив эту встречу.
Вышли из метро под дождь. Это кстати, что он был. Потому что мы оба плакали, пока я провожал Луизу к каким‑то её знакомым и она рассказывала, как наш мальчик, которого она назвала Костей, умер от дифтерита полтора года назад. Шести лет.
Её мать–фотограф умерла ещё раньше. Луиза переняла профессию матери и теперь прилетела из Омска, чтобы взять у этих знакомых какую‑то ненужную им широкоформатную фотокамеру. Должна была завтра улететь обратно из Домодедова.
Страшно признаться, в первые минуты я готов был убить Луизу за то, что она не уберегла нашего сына.