Мои руки нервно дрожали, а в голове лихорадочно кружились мысли. Перед мысленным взором все более отчетливо представал неподвижный, закутанный в простыню Старик, и видеть его таким для меня было невыносимо. Впрочем, сколько раз я мечтала о том, чтобы увидеть его мертвым, сколько раз я мысленно желала ему смерти, сколько раз я представляла себе, какой будет его смерть!
Я воображала, что она будет насильственной, кровавой, мучительной.
А иногда думала, что Старик умрет тихо и печально.
Я представляла себе, что он возьмет меня за руку, излучая любовь и нежность, и я прощу ему все то, чего натерпелась от него за эти жуткие годы, и в тот момент забуду, что он — мой отец и отец моих детей, что мы были связаны с ним такими же странными и жуткими отношениями, какие возникают между палачом и его жертвой… Положив голову на руль и обхватив ладонями щиток приборов, я расплакалась еще безудержнее, чем раньше.
Теперь я была одна, одновременно сирота и вдова, лишенная единственной опоры в жизни. Мне казалось, что нас отделили друг от друга ударом топора и что при этом отсекли и часть меня самой.
— Лидия, ты свободна…
Марианна посмотрела мне прямо в глаза.
И что же я должна была с этой свободой делать?! Мне теперь оставалось только одно — отправиться на тот свет вслед за ним. Старик еще задолго до своей смерти заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так. Это произошло тогда, когда он купил на кладбище места для девяти человек — для себя, для меня и для наших детей. Он привел меня на этот небольшой участок земли, таща за руку, потому что я боялась мертвецов.
— Смотри. Меня похоронят вот здесь. А ты составишь мне компанию. Ты поняла, что я сказал? Если я умру раньше тебя, ты должна будешь сразу же покончить с собой. Ты меня хорошо поняла?
— Да.
— И не надейся, что ты сможешь этого избежать. Я буду наблюдать за тобой с небес и, если ты мне не подчинишься, буду являться тебе каждую ночь!
— Понятно.
— Когда меня уже не будет в живых, заботиться о тебе станет некому. А сейчас ты поклянешься — здесь, на моей могиле, — что ты это сделаешь. Поклянись!
— Я тебе клянусь.
— Нет, не так — поклянись своими сыновьями!
— Я клянусь своими сыновьями.
— Знаешь, как ты это сделаешь? На этот раз все будет по-настоящему. Не надо вскрывать себе вены, как когда-то. Это все ерунда! Ты сядешь за руль грузовичка и на большой скорости врежешься в дерево. Ты поняла?
— Да. Я поступлю так, как ты сказал.
— Если ты меня не послушаешься, я рассержусь. Когда ты услышишь раскат грома, это будет означать, что я рассердился! И можешь даже не пытаться прятаться — ты, мерзавка! Я тебя все равно увижу и нашлю на тебя молнии!
— Не надо. Я отправлюсь на тот свет вслед за тобой…
Мы все собрались перед гробом у края уже вырытой ямы. Я надела на похороны красивое черное платье, которое мне купила Марианна. Кроме нас, ближайших родственников, на погребении было крайне мало людей: служащие похоронного бюро, представитель политической партии «Объединение в поддержку республики» — вот, пожалуй, и все. Соседи на похороны Старика не пришли, и это вполне можно было понять: в течение двадцати лет он всячески отравлял им жизнь.
Мы купили большие венки и букеты цветов, заказали лакированную металлическую пластинку с его фотографией и траурные ленты с позолоченными надписями: «Нашему дорогому усопшему», «Нашему любимому отцу», «Вечная память».
Марианна была против подобных надписей, она настаивала, что на траурных лентах следует написать: «Подонок», однако я заставила ее умолкнуть. О мертвых не принято говорить ничего плохого. Кроме того, я боялась, что Старик может и с того света ее услышать…
Мне никак не верилось, что он в самом деле лежит в этом огромном гробу, который пришлось делать на заказ, потому что в стандартный гроб Старик не помещался: он был слишком крупным. У меня то и дело возникало желание оглянуться и посмотреть, не подкрадывается ли он ко мне сзади.
Старушка вела себя как обычно, если не считать того, что время от времени шмыгала носом и подносила платочек к своим маленьким злобным глазкам, делая вид, что вытирает слезы. Ее рот был перекошен, и она прислонилась к Брису, своему восьмилетнему любимчику, родившемуся в 1991 году. Она опиралась на него, прижимая мальчика к себе. Брис не осмеливался вырваться и лишь молча смотрел на своих братьев, собравшихся по другую сторону ямы.
Раймон, старший из моих сыновей, родившийся в 1982 году (его все звали Раймон-младший), стоял, понурив голову и не зная, что ему делать со своими руками. В конце концов он засунул их в карманы, но тут же вытащил обратно, бросив боязливый взгляд на гроб. Брюно, мой второй по счету сын, родившийся в 1986 году, обычно пытался во всем подражать старшему брату. Его костюм был слишком маленьким для него, и он старался не расправлять плечи, опасаясь, что материя пиджака может треснуть. Брюно не отрываясь смотрел на гроб с таким видом, как будто видел сквозь древесину своего отца.
Реми, мой третий сын, родился в 1988 году, то есть через два года после появления на свет Брюно. Сейчас у него были красные от слез глаза, однако он с напряжением наблюдал за всем происходящим, и от его внимания ничего не ускользало.
Режис, родившийся в 1989 году, то слегка покачивался вперед-назад, то чертил носком ботинка полосы в пыли, то развлекался тем, что сгребал перед собой гравий в небольшие кучки.
Борис, появившийся на свет в 1993 году, вел себя по отношению к старшим братьям довольно нагло, хотя ему и было всего шесть лет.
Рюди — он родился тремя годами позже, то есть в 1996 году, после моей тогдашней попытки бегства, — находился сейчас на руках у Марианны.
Рюди, мой седьмой по счету ребенок, был моей местью. Я держала в тайне имя его отца, хотя Старик верил — или делал вид, будто верит, — что Рюди такой же его сын, как и шестеро остальных.
Мы стояли все вместе — все семейство Гуардо, — собравшись в последний раз вокруг человека, который был центром нашей жизни, хозяином наших тел и душ, тираном, склонным к садизму и не терпящим непослушания. Мы влачили то жалкое существование, которое он навязал нам под всеобщее молчание — в том числе и молчание обитателей находящейся в департаменте Сена и Марна деревни Куломм, живших рядом с нами и относившихся к нам абсолютно равнодушно. Мы были брошены всеми — депутатами, учителями, соседями, жандармами, органами юстиции, врачами, социальными службами, учреждениями поддержки семьи… Социальная защита, существующая в цивилизованном обществе, — это было для кого-то другого, но не для нас. Мы пытались вырваться из мирка, который Старик для нас создал, но при этом никто — абсолютно никто! — никогда даже не пытался помочь нам и поставить на место этого монстра, превратившего нашу жизнь в тюремное заключение. Мы были пленниками своего отца.
«Как это замечательно, что он умер!» — подумалось мне.
Впрочем, в этот день 1999 года я испытывала отнюдь не облегчение и радость по поводу наконец обретенной свободы. Как раз наоборот, меня охватило отчаяние. Я лишилась единственной ниточки, связывавшей меня с жизнью, пусть даже при такой жизни я подвергалась издевательствам и была вынуждена беспрекословно выполнять все требования палача, который насиловал и мучил меня в течение почти тридцати лет.
В общем, в этот день я не радовалась, а страдала всем своим существом и ощущала в душе жуткую пустоту — такую же, как в той бездонной яме, которая вот-вот должна была поглотить Старика и в которую мне хотелось броситься самой, чтобы исчезнуть в ней навсегда.
Я уже выплакала все слезы, а потому мои глаза были теперь сухими. Еще мне казалось, что у меня высохли мозги и что мысли бродят туда-сюда, как заблудившиеся в тумане путники. Хотелось только одного — впасть в столь знакомое мне полузабытье, в которое я погружалась после того, как Старик заставлял меня подышать эфиром, чтобы мое сознание затуманилось и я перестала осознавать то, что он со мной делал.
Вскоре мне все это надоело. Захотелось, чтобы похороны закончились как можно быстрее.
Я подошла вплотную к яме. Когда-то здесь зароют в землю и наши гробы. Их будут ставить один за другим рядом с его гробом, будут ставить аккуратно и ровно — так, как он расставлял нас вокруг себя, когда был жив.
Служащие похоронного бюро подняли гроб на веревках, однако, поскольку он был очень тяжелым, не удержали его, и тот рухнул наземь. Раздавшийся при этом грохот было слышно, наверное, в самых дальних уголках кладбища. Все недовольно поморщились, а возившиеся с гробом служащие тихонько выругались себе под нос.
Они снова подняли гроб, а потом резко опустили его на дно ямы. При этом послышался еще более оглушительный грохот, похожий на удар гонга. Мне показалось, что этот вибрирующий звук отдается эхом у меня в костях.