— Ничего. Ничем не могу заняться. Интереса нет.
— Я тоже. Если б ты был бабой, тоже можно было бы мужиков кадрить.
— Не думаю, что мне бы понравилось вступать в такие близкие контакты с таким количеством незнакомых людей. Это утомляет.
— Утомляет, ты прав, всё утомляет.
Ушли мы вместе. На улицах на Кэсс по–прежнему пялились. Она до сих пор была красивой женщиной, может, даже красивее, чем раньше.
Мы добрались до моей квартиры, я открыл бутылку вина, и мы сидели и разговаривали. С Кэсс разговаривать всегда было легко. Она немного поговорит, а я послушаю, потом я поговорю. Разговор наш просто тек вперед без напряга. Казалось, мы вместе раскрываем какие–то тайны. Когда находилась какая–нибудь хорошая, Кэсс смеялась долго и хорошо — только так она и умела. Словно радость из огня. За беседой мы целовались и придвигались все ближе и ближе друг к другу. Довольно сильно разгорячились и решили лечь в постель. И только когда Кэсс сняла свое платье с высоким воротником, я его увидел — уродливый зазубренный шрам поперек горла. Длинный и толстый.
— Черт побери, женщина, — сказал я, лежа на кровати, — черт тебя побери, что ты натворила?
— Однажды ночью попробовала разбитой бутылкой. Я тебе что, больше не нравлюсь? Я по–прежнему красивая?
Я затащил ее на кровать и поцеловал. Она оттолкнула меня и рассмеялась:
— Некоторые мужики платят мне десятку, а потом я раздеваюсь, и им уже не хочется. Червонец я оставляю себе. Очень смешно.
— Да, — сказал я. — Просто уписяться… Кэсс, сука, я же тебя люблю… Хватит уничтожать себя; ты — самая живая женщина из всех, кого я встречал.
Мы снова поцеловались. Кэсс плакала, не издавая ни звука. Я чувствовал ее слезы. Эти длинные черные волосы лежали у меня за спиной, будто флаг смерти. Мы слились и медленно, торжественно и чудесно любили друг друга.
Утром Кэсс готовила завтрак. Казалась она довольно спокойной и счастливой. Она пела. Я валялся в постели и наслаждался ее счастьем. Наконец, она подошла и потрясла меня за плечо:
— Подъем, сволочь! Плесни себе на рожу и пипиську холодной воды и иди наслаждаться пиршеством!
В тот день я отвез ее на пляж. День стоял рабочий и не вполне летний, поэтому берег был великолепно пуст. Пляжные бичи в лохмотьях дрыхли на лужайках над полосой песка. Другие сидели на каменных скамьях, передавая другу одинокую бутылку. Кружились чайки, безмозглые, но рассеянные. Старухи лет по 70–80 сидели на лавках и обсуждали продажу недвижимости, оставленной им мужьями, давным–давно не выдержавшими гонки и глупости выживания. Для всего тут в воздухе разливался мир, и мы бродили по пляжу, валялись на лужайках и почти ни о чем не разговаривали. Хорошо было просто быть вместе. Я купил пару бутербродов, чипсов и чего–то попить, мы сели на песок и поели. Потом я обнял Кэсс, и мы проспали часик. Почему–то это казалось лучше, чем заниматься любовью. Мы текли вместе без напряжения. Проснувшись, мы поехали обратно ко мне, и я приготовил ужин. После него предложил Кэсс жить вместе. Она долго сидела, смотрела на меня, потом медленно ответила:
— Нет.
Я отвез ее обратно в бар, купил ей выпить и вышел. На следующий день нашел себе работу фасовщиком на фабрике, и весь остаток недели ходил на работу. Я слишком уставал, чтобы сильно шляться по окрестностям, но в ту пятницу в бар на Западной Окраине поехал. Сел и стал ждать Кэсс. Шли часы. Когда я надрался уже довольно сильно, бармен мне сказал:
— Мне жаль, что так с твоей девчонкой вышло.
— Что вышло? — не понял я.
— Прости. Ты что, не знал?
— Нет.
— Самоубийство. Вчера похоронили.
— Похоронили? — переспросил я. Казалось, она войдет в любой момент. Как же ее может больше не быть?
— Сестры и похоронили.
— Самоубийство? А не мог бы ты мне сказать, как?
— Горло перерезала.
— Понятно. Налей–ка мне еще.
Я пил до самого закрытия. Кэсс, самая красивая из 5 сестер, самая красивая в городе. Мне удалось доехать до своей квартиры, и я не переставал думать: я должен был заставить ее остаться со мной, а не принимать это ее «нет». Все в ней говорило, что я ей не безразличен. Я просто был слишком небрежен, слишком ленив, слишком черств. Я заслуживаю и ее смерти, и своей. Собака я. Нет, зачем собак обижать? Я встал, отыскал бутылку вина и глубоко глотнул из горла. Кэсс, самая красивая девушка в городе, — умерла в 20 лет.
Снаружи кто–то давил на клаксон своей машины. Очень громко и настойчиво. Я поставил бутылку на пол и заорал в окно:
— ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ, ТЫ, ПАДЛА, ЗАТКНИСЬ!
Ночь продолжала наступать, и с этим я поделать ничего не мог.
БИФШТЕКС ИЗ ЗВЕЗДНОЙ ПЫЛИ
Удача моя снова скисла, и я в то время слишком нервничал от чрезмерного пития; шары дикие, сил нет; слишком паршиво всё, чтоб ходить искать обычного перестоя, какой–нибудь оттяжной работенки типа экспедитора или кладовщика, поэтому я пошел на мясокомбинат, захожу прямо в контору.
— А я тебя раньше нигде не видел? — спрашивает мужик.
— Не-а, — соврал я.
Я там уже был года 2 или 3 назад, прошел всю бумажную мутотень, сдал анализы и так далее, и они повели меня вниз по лестнице, 4 пролета вниз, и там становилось все холоднее и холоднее, а полы покрывала пленка крови, зеленые полы, зеленые стены. мне объяснили, что нужно делать, — нажимать кнопку, и тогда через дыру в стене раздается грохот, будто защитники на поле столкнулись, или слон в капкан попал, и оно выползает — что–то дохлое, причем его много, кровавое, и он мне показал: берешь и кидаешь на грузовик, а потом опять кнопку нажимаешь, и выползает другой, а потом ушел. только он скрылся, я снял с себя робу, каску, сапоги (на 3 размера меньше выдали), поднялся по лестнице и свалил оттуда. а теперь вот вернулся — снова застрял.
— Староват ты для такой работы.
— Хочу немного подкачаться, мне нужна тяжелая работа, хорошая трудная работа, соврал я.
— А справишься?
— Сплошные мускулы. я раньше на ринге дрался, с самыми лучшими.
— Вот как?
— Ага.
— Ммм, по лицу видать. должно быть, круто приходилось.
Да что там лицо. у меня были быстрые руки. и до сих пор быстрые. надо было хоть что–то ловить, чтоб хорошо смотрелось.
— Я слежу за боксом. что–то твоего имени не припоминаю.
— Я под другим дрался — Пацан Звездная Пыль.
— Пацан Звездная Пыль? Не помню я Пацана Звездную Пыль.
— Я дрался в Южной Америке, в Африке, в Европе, на островах. в глуши, в общем. поэтому у меня в трудовой такие пробелы — не люблю писать «боксер», потому что люди думают, я или шучу, или вру. просто оставляю пробелы и ну его на хер.
— Ладно, приходи на медкомиссию. в 9:30 завтра утром, определим тебя на работу. говоришь, потяжелее хочешь?
— Ну, если у вас что–нибудь другое есть…
— Нет, сейчас нету. знаешь, тебе на вид уже полтинник. прямо не знаю, правильно ли я поступаю. нам тут не нравится, когда такие люди, как ты, наше время тратят.
— Я не люди — я Пацан Звездная Пыль.
— Ладно, пацан, рассмеялся он, РАБОТУ мы тебе дадим!
Мне не понравилось, как он это сказал.
2 дня спустя я через проходную вошел в деревянный сарай, где показал какому–то старику свой квиток, на котором стояло мое имя: Генри Чарльз Буковски–мл., и он отправил меня к погрузочной платформе — я должен был найти там Турмана. Я пошел. на деревянной скамейке сидели в ряд мужики — они посмотрели на меня так, будто я гомосексуалист или инвалид в коляске.
Я же взглянул на них с тем, что в моем воображении было легким презрением, и протянул со своей самой лучшей трущобной интонацией:
— Где тут Турман? мне сказали его найти.
Кто–то показал.
— Турман?
— Ну?
— Я у вас работаю.
— Да?
— Да.
Он посмотрел на меня.
— А сапоги где?
— Сапоги? Нету, — ответил я.
Он сунул руку под лавку и протянул мне пару. пару старых жестких задубевших сапог. Я их натянул. та же самая история: на 3 размера меньше. пальцы у меня расплющились и согнулись.
Затем он вручил мне окровавленную робу и жестяную каску. я стоял перед ним, пока он закуривал или, как сказали бы англичане, зажигал сигарету. он выкинул спичку спокойным и мужским росчерком руки.
— Пошли.
Там сидели одни негры, и когда я подошел, они на меня посмотрели так, будто все они — черные мусульмане. во мне почти шесть футов росту, они же все были выше меня, а если и не выше, то в 2–3 раза шире.
— Чарли! завопил Турман.
— Чарли, — подумал я. — Чарли, совсем как я, это славно.
Под каской я уже весь вспотел.
— Дай ему РАБОТУ!!
Господи боже мой, о господи ты ж боже мой, во что превратятся милые и легкие вечера? почему такого не случается с Уолтером Уинчеллом(1), верующим в Американский Путь? я ли не был самым блестящим студентом на курсе Антропологии? что же произошло?