Надулась, отвернулась. Снова прильнула к глазку.
– Но там был слон! Я сама видела!
Не может успокоиться:
– Правда! Его куда-то вели, и мы его обогнали!
Сняла с нее капюшон, поцеловала в затылок.
Подумала, нужно будет ее сегодня помыть. Для меня это всегда радость. И она тоже любит ванную, может играть там часами. Придумывает что-то бесконечно – начнет рисовать, например, на запотевшей кафельной стене. Или пускать мыльницы-кораблики. Или играть в необитаемые острова – коленки над водой.
Люблю прийти к ней в распаренную душную ванную, тороплюсь поскорее закрыть дверь, чтобы не напустить холодного воздуха. Колонка гудит, горячий душ колет ее тонкими иголочками, она визжит, брызгается.
Мою ей волосы до скрипа.
Она всегда сама тянет за цепочку и открывает сток, а потом помогает пальцем воронке водоворота.
Снимаю теплое полотенце с батареи, укутываю, сажусь на унитаз, ее сажаю на колени. Растираю спинку, животик, ножки. Нам обеим нравится, как остатки воды с урчанием и клекотом уходят из ванны в слив – ждем этого рокочущего момента.
Она рассматривает свои сморщенные кончики пальцев – пытается увидеть их превращение обратно в ее, гладенькие. Помню, как она испугалась когда-то, когда обратила на это внимание в первый раз, ныла, что она сама маленькая, а руки как у старушки. Не могла успокоиться до тех пор, пока не увидела свои пальцы через пять минут.
Смотрю на нее иногда и узнаю себя в детстве. Ведь я точно так же когда-то грызла яблоко и ходила туда-сюда по полоске света на паркете от щели между шторами. Точно так же любила тюрю, которую мне делала мама: теперь я режу хлеб кубиками и бросаю в миску с теплым молоком, потом посыпаю сахарным песком из чайной ложки. Еще мама меня научила стелить постель – я показала один раз Зайке, как можно сделать так, чтобы у подушки из-под одеяла торчали ушки, и теперь постель всегда застелена.
А что-то только ее, собственное. Например, она играет в какого-то зверька-невидимку, которого никто, кроме нее, увидеть не может. Живет он у нее в стромбусе. Тот самый наш стромбус стромбидас, который теперь снова стал чьим-то домом.
Так люблю смотреть, как она играет с этим невидимым существом, кормит его, поит чаем. Так и не знаю, что это за зверек. Зайка заботливо дует ему на блюдечко, чтобы не обжегся. Пилит его, чтобы он не полоскал во рту чай, перед тем как проглотить. Смочив слюной платок, оттирает ему грязь на лице и ругает с моей интонацией. А когда он заболеет, лечит его особым лекарством – запахом шоколада, который у нее хранится в большой коробке из-под новогодних конфет.
Иногда не могу сдержаться, схвачу ее в охапку и целую куда попало – в шейку, в щеки, в макушку, а она вырывается, мол, хватит, мама, пусти!
Однажды вдруг спросила, когда я укладывала ее спать:
– Мама, а откуда я взялась?
– Я тебя из снега слепила.
– Неправда! Я знаю, откуда дети берутся!
Смешная.
У вокзала в вагон влезает отец, народа уже много, мы сидим сзади, а он входит в переднюю дверь, я ему машу рукой, но он не видит. Только слышу, что он громко, будто со сцены – уже выпил с утра – на весь вагон рассказывает, как в детстве ему купили новые галоши:
– Не галоши, а праздник! Внутри малиновая нежная байка! И так вкусно пахнет резиной! И так не терпится в них скорее на улицу, где выпал свежий снежок, потому что следы от новых галош совершенно особенные – как шоколадные плитки! Мы играли, что это наш шоколад. Снимешь варежку, пальцами аккуратно берешь такую плитку и грызешь. И вот мы этим снежным шоколадом объедались!
– Мама, нам еще долго?
– Нет, уже скоро.
У кондукторши очки запотели, она подняла их на лоб и пересчитывает в сумке мелочь, рассматривает монеты утрехтской безглавой чеканки.
– Мама, нам еще долго?
Прижала ее к себе. Шепчу на ухо:
– Послушай, я должна тебе что-то сказать. Там будет один человек, не удивляйся, он положит мне голову на колени.
– Почему? Он тебя любит?
– Да.
– Я тоже тебя люблю. Очень-очень!
И положила мне голову на колени.
***Сашенька!
Любимая! Родная моя!
Я иду к тебе. Осталось совсем немного.
Со мной случилось удивительное.
Вдруг слышу:
– А ну, покажи-ка мне твои мускулы!
Я ничего не понимаю и спрашиваю:
– Кто ты?
А он:
– Кто я? Разве не видишь? Я – поп Иван, а это кругом мое царство, горластое, благоухающее, нетленное. Я – господин господствующих и повелитель всех повелителей. В царстве моем каждый знает свое будущее и все равно живет свою жизнь, любящие любят еще прежде того, как узнают друг о друге, познакомятся и разговорятся, и реки текут днем в одну сторону, а ночью в другую. Устал?
Я:
– Да.
Он:
– Присядь. Я сейчас чайник поставлю.
Я:
– Не могу. Мне надо идти.
Он:
– Я знаю.
Я:
– Я должен спешить. Дело в том, что…
Он:
– Я знаю, я все знаю. Она тебя очень ждет.
Я:
– У меня нет времени. Я должен идти к ней. Я пойду.
Он:
– Подожди, ты без меня не найдешь. Я тебя провожу. Посиди пока, передохни. Я должен доделать одно дело и – в путь. Я скоро.
Я:
– Скажи, а вот эта картинка на стене…
Он:
– Ну, говори, говори! Не обращай внимания, что я пишу. Я должен это дописать, совсем немного осталось. Я тебя слушаю.
Я:
– Откуда у тебя это?
Он:
– Что?
Я:
– Этот план парохода в разрезе. Тот самый, с пририсованным матросом на якоре, вот же он, с ведром и кистью.
Он:
– Это нужно взять с собой. Вынь кнопки и сверни в трубочку. Кстати, ты что, не знаешь, что якорь – единственное на корабле, что не красят? Ладно, пустяки. Нужно взять с собой все важное, ничего не забыть. Подумай, соберись!
Я:
– А у меня ничего нет. Мне ничего не нужно.
Он:
– Ты забыл, что ли? Сам же говорил, что понял: ненужное – самое необходимое. Вот, слышишь?
Я:
– Прутиком по решетке?
Он:
– Да. Идут и трещат все кому не лень, кто палкой, кто зонтиком. А теперь, слышишь, кузнечики – будто кто-то заводит часики. А это прогремел на стрелках далекий трамвай.
Я:
– А это что?
Он:
– Как что? Колючки репейника. Ты же бросал ей в волосы. Потом сам их вытягивал, а они цеплялись. Все это тоже нужно взять. А запахи! Разве можно забыть запахи! Помнишь, сладкий дух из кондитерской? Ваниль, корица, шоколад, твои любимые пирожные-картошки.
Я:
– Смотри, а вот тот лист из гербария, на котором написано старательным детским почерком: “Подорожник, Plantago”. Тоже возмем?
Он:
– Разумеется. И поленницу книг на полу в твоей комнате. И мамино кольцо, которое еще только кружится по подоконнику, подпрыгивая прозрачным золотым шариком, тренькая. И то, как один человек когда-то протирал очки галстуком.
Я:
– И обрывок газеты, приставший к порезу от бритья?
Он:
– Да, конечно, ведь у каждого такого обрывка есть свой, не похожий ни на кого человек, и он щупает пальцами стрелки на своих часах без стекла на циферблате.
Я:
– Нам пора!
Он:
– Да, да. Сейчас пойдем. Подожди еще немного!
Я:
– А где та круглая галька, которая вечность?
Он:
– А я ее выбросил. Сунул в карман и пошел погулять. Там был пруд. Вечность подпрыгнула на воде пару раз и булькнула, только круги остались, да и те ненадолго.
Я:
– Идем же!
Он:
– Сейчас! Сейчас. Что-то хотел тебе сказать, а теперь не вспомню. А, вот – не слушай Демокрита! И тела могут соприкасаться, и нет никакого зазора между душами. А люди становятся тем, чем они всегда были, – теплом и светом. Сейчас пойдем. Пора. Посмотри, ничего не забыли? Я заканчиваю. Все. Перо поскрипывает по бумаге, как чисто промытые волосы под пальцами. Уставшая рука спешит и медлит, выводя напоследок: счастлив бысть корабль, переплывши пучину морскую, так и писец книгу свою.