Тохадзе злобно ощерился и, окинув взглядом прильнувшего к борту танка политрука, кивнул в сторону прекративших стрельбу немцев:
– Ну, вот они. Покажи нам, какой ты герой, комиссар!
– Николай, твой сектор справа. Шорохов, ты говорил, у тебя гранаты есть… Николай?!
– Да слышу я. Слышу, Яша… – Крутанув барабан револьвера, Тохадзе пересчитал патроны и недовольно дернул головой, затем тщательно выцелил одну из касок, взял чуток пониже, плавно нажал спуск и удовлетворенно кивнул – каска ткнулась вниз и замерла. В ответ со стороны немцев вновь ударил пулемет и автоматные очереди. – Ты чего притих там? Гранату кидай! Попробуй по пулемету… Э!
Политрук извлек из необъятных карманов ребристую тяжелую лимонку, торопливо выдернул кольцо с чекой и, не высовываясь, швырнул гранату в сторону немецкой бронемашины. Но лимонка улетела куда-то вбок, ударилась о дорогу, чуть подпрыгнула и, закатившись под разбитый грузовик, глухо рванула, добивая мертвую полуторку, но не причинив ни малейшего вреда немцам.
Старший лейтенант, нехорошо затвердев лицом, высовывался на мгновение из-за хлипкой брони и посылал очередную пулю в немцев, не забывая подсчитывать оставшиеся в обойме патроны.
«Так… Ага, еще один есть! Вот так-то, отец… Ты никогда не любил меня, я всегда был чужим в твоем доме. А когда я, доведенный до отчаяния твоими придирками и холодной неприязнью, попытался застрелиться, ты посмеялся надо мной, когда я остался жив. Ты сказал тогда: “Ха, не попал!..” А теперь я попадаю!.. Четыре… Ты всегда считал меня слабаком и никчемным мальчишкой. А я докажу тебе, что я – настоящий мужчина и умереть сумею как настоящий офицер!.. Шесть… Еще одного, и последний патрон – мой. Я докажу тебе, что я мужчина, а не мальчишка! Тохадзе чего-то молчит… Убит, что ли?.. Семь! Все, пора!..»
Тохадзе и не мог ничего сказать – винтовочная пуля тяжелой оглоблей ударила его в плечо, а граната, разорвавшаяся совсем рядом, тугой волной шваркнула Николая о броню, вышибая остатки сознания из гудевшей колоколом головы. Наган с опустевшим барабаном тихо выскользнул из грязной от пота, пыли и крови руки…
Немец ящерицей выскользнул из-за кустов, стремительно метнулся к старшему лейтенанту и сильным, точным ударом приклада вышиб из онемевших пальцев ТТ, уже поднесенный к виску. Второй молниеносный удар пришелся в голову, и последнее, что краем глаза успел увидеть старший лейтенант, был политрук, как-то боком, по-крабьи, но невероятно быстро выбирающийся на открытое место и раз за разом повторяющий: «Нихт шиссен, нихт шиссен!» Затем в голове ослепительно вспыхнуло, и сразу же опустилась глухая черная ночь…
2
Выгоревшее добела солнце, неподвижно висевшее в блекло-голубоватом небе, равнодушно смотрело на бессмысленные и непонятные занятия смертельно усталых людей, называвших свою муравьиную возню, целью которой было убить как можно больше таких же муравьев, словом «война».
Высота была вдоль и поперек изрезана наскоро отрытыми окопами, ходами сообщений, наспех укрепленными брустверами, пулеметными гнездами и кое-как насыпанными землянками – время хорошо оборудованных блиндажей, способных укрыть от артналетов и бомбежек, было еще далеко впереди. Чуть в стороне притаилась сорокапятка – небольшая пушка, изо всех сил пытавшаяся изображать из себя грозную гаубицу. Лейтенант со скрещенными пушечками на петлицах блаженно вытянулся на снарядных ящиках, сложенных в тенечке, и лениво прислушивался к разговору бойцов в соседней траншее.
– Во-от… А я там срочную служил, и была у меня полечка одна – ух! Тут, вот тут, а тама!.. В общем, «порода мясо-молочная костромская»! Вечерком, бывало, приду к ней, а она бутылочку бимберка-самогоночки на стол, яишенку из двадцати – вот те крест! – яиц шмяк! Эхма!..
– Насчет польки не знаю, а вот про то, что у особиста лукошко с двумя десятками яиц пропало тогда и он весь батальон на ухи поставил, – это помню, – встрял чей-то ехидный тенорок.
– Во-от… Поляки справно жили. Дома все под железом да на фундаменте, полы крашеные, занавесочки, и почитай в каждой избе патефон – Европа!.. А у меня нынче тоже такая иржица поднялась, что будьте-нате. Я своей, уходивши, сказал, что убью, ежели хоть зернышко пропадет…
– У нас в колхозе тоже нынче… – солидно согласился кто-то баском.
– Ну, колхоз – это колхоз, а у меня тесть лесником, так мы это в лесу полосочку и распахали…
– Теперь твою кулацкую полосочку, небось, немцы жнут больши-им серпом! – снова встрял тенорок. – А ты тута сидишь, пузо греешь! А немец, может, уже и таво…
– Чего «таво»? Немец через нас попрет, понял, а мы его согнем в дугу да и по домам! Слыхал, что комиссар-то говорил, мол, заманиваем мы их и скоро так врежем…
– Дурак ты! Я к моей Маньке бегал женихаться, а ее браты меня стерегли возле мостика. Ну, раз, не буду врать, поймали и два зуба выставили, сволочи… А потом – они стерегуть, а я вброд да сторонкой – и к Маньке. Они стерегуть, а их Маньку…
– Ты это про что?
– А про то, что пока мы тута, как дураки, немца стерегем и врезать ему собираемся, он уже сторонкой, може, и до самой Москвы добрался. Мы тута, а они наших Манек гнут…
– Во, падла, опять летит! Ровно три – как на работу ходит, гад! Говорят, недавно один солдатик вот такого же из винтовки снял: раз – и немец носом в землю! – мечтательно произнес басок.
– Ну и ты попробуй. Вчера гороховую кашу давали – так ты развернись да стрельни…
Высоко над окопами мерно гудел двухфюзеляжный немецкий самолет, наблюдатель и разведчик, прозванный нашими солдатами «рамой». Сделав круг-другой, «рама» легла на обратный курс, а в небе тысячами голубей закувыркались белые листочки бумаги, медленно опускаясь на позиции зарывшихся в землю русских.
– Не, ну ты видел? Видел?! Точно он! И написано же: «Джугашвили»…
– И што? Жу… Жугашвили – и што? Причем тута Сталин?
– Дурак, Сталин и есть Джугашвили! А Сталин – это псевдóним, понял?!
– А може, врут, а?
– Как это врут?! Видишь – прописано и фотография евонная! И немец рядом…
– А ты его видел, видел? На сарае тоже много чего написано, баба туда шасть – а там дрова!
Лейтенант-артиллерист навострил уши и, стряхивая дрему, поднялся с такого удобного и приятного ложа. Прошел несколько шагов вдоль кое-как укрепленной хворостом траншеи, завернул за угол, окинул взглядом разом притихших бойцов и спросил, добавляя в голос командирской строгости:
– Эй, что там у вас?
– Так вот… с ероплана… эти вот…
– «С ероплана»! Дяревня… «Фокке-вульф» это, понял?
– Ну, я и говорю – с фоки… этой… фуки…
Лейтенант взял один из листков, протянутый чьей-то несмелой рукой. Долго всматривался в фотографию, затем пробежал глазами текст на русском: «Яков Джугашвили, сын Сталина, добровольно сдался в плен победоносной германской армии и деятельно сотрудничает с немецким Генштабом. Уж если такой видный красный командир понимает всю бесполезность сопротивления, что вы, простые товарищи бойцы, тут делаете?.. Листовка является пропуском для сдачи в плен… Доблестные русские солдаты, переходите на сторону непобедимой Германии, и вы будете в безопасности… вдоволь водки и хлеба… не слушайте жидов-комиссаров… вернетесь по домам…» «Черт возьми! Ну точно – он! Товарищ Ст… Джугашвили! Видел я его как-то в академии. Лицо, пробор этот опять же… Сын самого товарища Сталина… в плену?!» – Мысли лихорадочно метались в голове лейтенанта, но лицо оставалось все таким же строгим и непроницаемым – еще не хватало, чтобы бойцы догадались о легком смятении и сомнениях командира. Вон как жадно всматриваются, даже дыхание, кажется, затаили.
– Значит, так, – лейтенант и вовсе закаменел лицом. – Это – мерзкая провокация, рассчитанная на деревенских дурачков! Да и не Джугшвили это. Я его видел… в самой Москве. А тут и вовсе не похож!.. Слушай приказ: всю эту погань собрать в пределах досягаемости – и в костер! Ясно? А если кто-то «пропуск в плен» в сапог припрячет… найду и лично пристрелю! Согласно законам военного времени. И скажите спасибо, что особисты не видели, как вы эту хрень читали, – тогда бы всем мало не показалось! Всё! Разойдись по боевым постам…
3
Серо-голубоватый дымок «казбечины» беззвучно завивался причудливыми струйками, медленно уплывая к некрашеному дощатому потолку, и вызывал ассоциации с крохотным джинном, вылетающим из бутылки. Николай Тарасович Горобец, плотный мужчина в гимнастерке хорошего сукна, с ромбами старшего майора госбезопасности в васильковых петлицах, еще разок затянулся, затем твердым движением раздавил окурок в стеклянной пепельнице и усмехнулся. «М-да, вот джинн бы мне не помешал… Чего изволите, господин? Слушаю и повинуюсь! Уж я бы нашел ему работу…» – Старший майор задумчивым взглядом окинул до мелочей знакомый вид из зарешеченного окна кабинета. Казармы, служебные помещения, кухня, чуть подальше – спортгородок с полосой препятствий, еще дальше – вышка часового и заборы, заборы да колючая проволока. Обычный спецучасток НКВД. Интересно, какой дурак распорядился вышки поставить? Все-таки не Дальлаг.