Мой Милош
Без воспоминаний о встречах, знакомстве, дружеских отношениях сегодня тоже, конечно, не обойтись. Впрочем, знакомство знакомством, а сначала мы встретились заочно. В 1973 году я получила в Москве дошедший из Калифорнии том «Стихи» (Лондон, 1967). С 1953 года все новые сборники стихов Милоша (как и его проза, и эссе, и переводы) выходили в «Институте литерацком», книжном издательстве парижской «Культуры». Но, конечно, Милош предпочел не отправлять через границу, даже с оказией, одно из этих подрывных изданий. На книге надпись: «Коллеге [по-польски слово женского рода – «колежанке»] Горбаневской с дружбой. 20.II.73. Чеслав Милош».
Вживе мы с Милошем встретились в сентябре 1976 года, на организованной парижскими поляками и венграми конференции «1956—1976», в которой участвовали и французы, и выходцы из других, кроме Польши и Венгрии, стран Центральной и Восточной Европы, включая и автора этих строк (с докладом «Самиздат – школа свободы»). И встречались после этого многократно, чаще всего на вечерах Милоша, которые устраивал парижский религиозный «Центр диалога» во главе с незабвенным ксендзом Юзефом Садзиком, тем самым, кто побудил Милоша переводить Библию (об этом Милош пишет, в частности, в своей статье «Над переводом Книги Иова» – см. «Континент» № 29, 1981 [с. 212 наст. изд.]).
Особенно интенсивным стало наше общение, когда я переводила «Поэтический трактат». Всё новые и новые получерновые редакции перевода я отправляла в Беркли и получала подробные замечания, после чего правила текст и снова отправляла. Перевод еще не был закончен, как мы встретились, но не в Париже и не в Беркли, а в Гарварде. Осенью 1981 года Милош проводил там семестр, во время которого прочел ставшие потом знаменитыми «Шесть лекций о поэзии» (кстати, в той же книге «Хроники» есть аналог им, но написанный стихами – особыми милошевскими стихами). А меня, оказавшуюся в США, пригласили прочитать лекцию – о чем бы вы думали? – ну конечно о том же самиздате. И Милош пришел на мою лекцию! Нобелевский лауреат был моим слушателем, а я – прямо как его профессором. Вот раздувалась от гордости – и смущения. А после лекции я собралась показывать Милошу перевод, заново исправленный по советам Бродского. Тогда-то Милош и сказал мне: «После Иосифа могу больше не смотреть».
Я долго не решалась переводить Милоша: тот же «Поэтический трактат», на который я страшно завелась еще в Москве, казался мне непереводимым. После Нобелевской премии Владимир Максимов потребовал от меня стихов Милоша – я перевела «Особую тетрадь: Звезду Полынь» (да еще несколько стихотворений для «Вестника РХД») и уверовала в собственные силы. Тогда и взялась за «Трактат». Перевод всё еще не был окончен, а Милош, как мне передавали со всех сторон, уже хвалил его американским студентам.
Последний раз мы виделись в октябре 1997 года в Кракове, на международном фестивале поэтов «Восток – Запад». Сохранилась групповая фотография, где я стою рядом с Милошем, далеко не доставая ему до плеча. Где-то с другого края стоит Томас Венцлова[2]. Очень хорошо было видеть вместе Чеслава Милоша и старого моего друга Томаса (Томаша, как по-польски звал его Милош): поляк и литовец, но оба «литвины», и чем-то, не только ростом, ужасно схожие. Зато никогда я не видела Милоша с Бродским (не совпало: в Париж из Америки они приезжали в разное время, а когда я виделась с Иосифом в Нью-Йорке, Милош был или в Беркли, или, как в тот раз, в Гарварде, или даже, такое однажды случилось, в Париже), Милоша с Гедройцем (главный редактор «Культуры» любил принимать гостей по отдельности).
Думаю, что об отношениях Чеслава Милоша с Ежи Гедройцем еще напишут люди, знающие дело лучше меня, тем более что уже изданы тома переписки, проливающей свет на их не всегда простые, но очень важные для обоих отношения. Хочу только напомнить, что когда Милош стал эмигрантом, то первым – и надолго едва ли не единственным, – кто протянул ему руку помощи, был Ежи Гедройц. Лондонские круги польской эмиграции смотрели на вчерашнего дипломата ПНР, мягко говоря, с недоверием, а чаще – с прямой враждебностью. Милош стал печататься в «Культуре», выпускать книги в ее издательстве. В 1980 году у Гедройца было два великих праздника: одним было создание «Солидарности», подготовленное поколением, которое называло себя взращенным на парижской «Культуре», считало себя учениками Гедройца; а затем последовала Нобелевская премия Милошу. В декабре Милош приехал из Стокгольма прямо в Париж. «Институт литерацкий» переиздал все его прежние книги, и на вечере Милоша (цитирую сама себя) «я видела, как читатели расхватывали эти свежевыпущенные томики в привычной серенькой обложке, только с красной полоской на уголке: „Нобелевская премия, 1980“».
* * *Чтобы вернуться от «моего» Милоша к Милошу как таковому, закончу цитатой из Витольда Гомбровича. Как легко догадаться, Гомбрович, скончавшийся в 1969 году, сказал эти слова, когда присуждение Чеславу Милошу Нобелевской премии никому еще и во сне не снилось.
Это писатель с ясно очерченной задачей, призванный ускорить наш темп, чтобы мы поспевали за эпохой, – притом с великолепным талантом, замечательно приспособленный к выполнению этих своих предназначений. Он обладает чем-то на вес золота, что я назвал бы «волей к реальности», а в то же время – ощущением болезненных точек нашего кризиса. Он принадлежит к немногим, чьи слова имеют значение…
Большой формат
Поэтический трактат
Вступление
Пускай родная речь простою будет.Пускай любой, едва услышит слово,Увидит реку, яблоню, тропинку,Как видишь в полыхании зарниц.
Однако речь не может быть картинойИ только. Издавна ее прельщаетМелодия и рифмы колыбельность.Неладно ей в сухом, шершавом мире.
Сегодня часто спрашивают, что заСмущение, с каким стихи читаешь,Как будто автор с умыслом неяснымВ них обращался к худшему себе,Изгнавши мысль и обманувши мысль.
С приправой шутки, шутовства, сатирыПоэзия ценителей находит,Такой она понравиться способна.Но те баталии, где ставка – жизнь,Ведутся в прозе. Не всегда так было.
И до сих пор не высказана горечь.Роман, трактат служебен, но не вечен.Одно хорошее четверостишьеТомов трудолюбивых тяжелей.
I. Прекрасная эпоха
Дремали дрожки у Марьяцкой башни.Уютный Краков в зелени лежалПасхальным свежекрашенным яичком.В плащах широких важно шли поэты.Никто не помнит нынче их имен.Но руки их, они реальны были.Над столиками запонки, манжеты.На палке нес газету вместе с кофеОфициант – и канул безымянным.Рахили в длиннохвостых шалях[3], Музы,Пригубивши, закалывали косуТой шпилькой, что лежит сегодня в пеплеИх дочерей или в комоде подлеУмолкшей раковины. Ангелы модернаВ домах отцовских, по уборным темным,Обдумывали связь души и пола,Печали и мигрень лечили в Вене(Сам доктор Фрейд, слыхал я, галичанин).У Анны Чилаг[4] отрастали кудри,Блистали позументами гусары.В горах носился слух, что Франц-ИосифВнизу, в долине, проезжал в карете.
Там наш исток. Напрасно отрицать,На Золотой далекий век ссылаться.Не лучше ли принять, признать своимиУсы колечком, набок котелок,Побрякиванье дутого брелока.
Признать и песню над пивною кружкойВ суконно-черных заводских предместьях.Уходят, чиркнув спичкой, на полсутокТворить в дыму богатство и прогресс.Рыдай, Европа, жди себе шифкарты.[5]Под Рождество на рейде РоттердамаВ молчаньи станет судно эмигрантов.К обмерзлым мачтам, словно к снежным елям,Трюм вознесет молитву на мужицком– Словенском или польском – диалекте.
Простреленная пулей, пианолаИграет. Пары буйствуют в кадрили.Рыжа, толста, оттянутой подвязкойПощелкивая, развалясь на троне,В пуховых туфлях тайна ожидаетТорговцев сальварсаном и резинкой.
Там наш исток. Иллюзион мигает:Макс Линдер – плюх, с коровой в поводу.В садах сквозь зелень светят лампионы.И оркестрантки в трубы, трубы дуют.
Свиваясь из сигарного дымка,Из рук, колец, сиреневых корсажей,Через поля, долины, горы вьетсяКоманда: «Vorwärts! En avant! Allez!»То наше сердце залито известкойВ пустых полях, распаханных огнем.Никто не знает, почему скончались– Всё под кадриль – богатство и прогресс.
Как ни печально, там наш стиль родится.Под утро лира смирная бряцаетВ мансарде над шантанной погремушкой.Как звёздный хруст – эфирные напевы,Ненужные купцам и их супругам,Ненужные и в деревушках горных.Они чисты, наперекор земному.Они чисты и слов таких не знают:Вагон, билеты, задница и деньги.
Учись читать, мечтательная Муза,В домах отцовских, по уборным темным,И знай отныне, чтó не поэтично.Поэзия же – тайное волненьеИ легкий вздох, укрытый в многоточьях.
Течет, струится непереводимо,Эрзац молитвы. Так и станет впредьПростой порядок слов недопустимым.«Фи, публицист. Уж говорил бы прозой».Пока открытием авангардистовНе станет износившийся запрет.
Не все поэты без следа исчезли.Каспрович выл, рвал шелковые путы,Не разорвал – они же невидимки,Да и не путы, а нетопыри,Что на лету сосут из речи соки.Стафф, несомненно, был медвяно-ясным,Русалок, ведьм и проливень весеннийОн славил мнимо мнимому же миру.А что до Лесьмяна, тот был логичен:Уж если это сон, так сон до дна.
Есть в Кракове короткий переулок.Два мальчика там жили по соседству.Когда один из школы возвращался,Видал другого на песке с лопаткой.Несхожи судьбы их, несхожа слава.
Огромный океан, чужие страны,Коралловые отмели за рифом,Где в раковину голый вождь трубит,Познал моряк. И живо то мгновенье,Когда в жаре безлюдного БрюсселяОн тихо шел по мраморным ступенькамИ возле «К°» компании звонокНажал и долго вслушивался в тишь.
Вошел. Две женщины на спицах ниткуСучили – он подумал: словно Парки.На дверь кивнули, скручивая пасмо.Директор анонимно подал руку.Вот так стал Джозеф Конрад капитаномНа Конго, по решению судьбы.И Конго – место действия рассказа,[6]Где слышащим давалось прорицанье:Цивилизатор, очумелый Курц,Владел слоновой костью в пятнах крови,Кончал отчет о просвещеньи негровПризывом к истреблению, вступаяВ двадцатый век.Об ту же, впрочем, поруПодковки, ленты, пляски до утраВ подкраковской деревне, под волынку,И сотни лет игравшийся вертеп.
Неодолимой воли был Выспянский,Хотел театра, как у древних греков.Но не преодолел противоречья,Что преломляет нам и речь, и зренье,В неволю нас эпохе отдавая,И мы уже не лица, а следы,Не личности, а отпечатки стиля.Подмоги нам Выспянский не оставил.
Наследье наше – памятник иной,Воздвигнутый шутя, а не во славу.Для языка по мерке, как частушка,А для бесплотной мысли в поученье.Острóты, чепуха, «Словечки» Боя.[7]
День угасает. Зажигают свечи.Винтовочный затвор на ОлеандрахНе щелкает. Лужайки опустели.Ушли эстеты в скатках пехотинцев.Их кудри смел цырюльный подмастерье.
Стоит в полях туман и запах дыма.Наполнит рюмки доктор. А онаУ фортепьяно, при свечах, в лиловойВуали, напевает эту песню,Что нам звучит, как весть из ниоткуда.
Отголоски далекой кофейниОседали на мертвый висок.
II. Столица