По-прежнему тихо, а серый свет из окна дополз уже и до меня. На полу сидеть холодно, к тому же снизу плохо видно комнату. Быстро встать помешали мои белые одежды. Проведя некоторое время на четвереньках, я приняла вертикальное положение. Подобрав подол повыше, даже сделала шагов пять вдоль стены – и налетела на комод. Не то чтобы я его не видела… Но в этом размытом свете мне показалось, что он гораздо дальше. Мое столкновение с комодом не прошло бесследно для предметов, которые на нем находились. Что-то еще перекатывалось по крышке, что-то с глухим стуком уже упало на пол. Беспорядочно шлепая ладонями по комоду, я спасла пару каких-то флаконов. Чтобы собрать то, что упало, пришлось снова ползать на четвереньках, и одежда мне дьявольски мешала. На комод вернулись: слегка оплавленная свеча в металлическом, в виде виноградного листа, подсвечнике, веер и надкусанное яблоко. Я двинулась дальше. За комодом – кресло. За креслом – ширма. За ширмой… Ого, ничего себе кроватка! На возвышении, под балдахином! Меня понесло к кровати. И никакой внутренний голос не сказал: «Какого лешего? Не лезь!». Хотя, как показали дальнейшие события, даже если бы я не приближалась к кровати, это ничего бы не изменило.
…Я ступила на подиум. Еще ступенька, еще – и вот я стою возле резного столба, подпирающего балдахин, и разглядываю огромное стеганое одеяло, край которого съехал на ковер. Я даже протягиваю руку, чтобы потрогать, из чего сделан балдахин… И вдруг среди подушек замечаю рожу. Рожа явно принадлежит мужику, украшена усами и пялится на меня в жутком оскале. От испуга, по своему обыкновению, снова превращаюсь в девушку с веслом. Правда, в этих белых одеждах и с поднятой рукой я, наверное, больше похожа на статую Свободы. Скоро я понимаю, что ничего не происходит: по-прежнему тишина, мужик без движения лежит в роскошной постели. Что-то уж очень долго он не только не делает попыток вступить со мной в контакт, но даже не меняет выражения лица. По-моему, он вообще не моргает. Наклоняюсь… Труп! Вне всяких сомнений – труп, до подбородка укрытый одеялом!
Мертвых я не боюсь. Дочери полковника милиции не пристало бояться покойников – живые бывают куда опаснее. Единственное дитя своего папы – начальника следственного отдела, эту истину я усвоила рано. К пятнадцати годам я прочитала все книги, какие были в нашем доме, полку за полкой, в том числе и старые отцовские учебники по криминалистке и судебной медицине. Криминалистом или следаком я не стала – перевесила любовь к литературе, чему отец был весьма рад, считая, что работа в «ментуре» не для женщин. Возможно, если бы он дожил до наших дней, то думал бы иначе: сейчас женщин в правоохранительных органах полно. А я так и осталась с нереализованными криминалистическими амбициями. А на что было тратить свои следственные таланты? Отыскивать спрятанный сыном дневник или вычислять, приходила ли в мое отсутствие свекровь, – на это много ума не надо. Угадывать же убийц в детективах – занятие пустое: поймешь где-нибудь на пятой странице, кто убийца, так дальше и читать неинтересно.
Поэтому, оказавшись нос к носу с трупом, я мгновенно забыла о том, что нахожусь в чужом теле, которое, в свою очередь, находится неизвестно где. И даже о том, что известно дошкольникам: найдя жмурика, ничего не трогай, а беги сообщать кому следует – или вообще тихо смойся, чтобы не влипнуть в историю. Какой-то бес толкнул меня под руку, я медленно стянула с покойника одеяло, и, как было принято писать в старинных романах, моему взору открылись ужасные подробности: кто-то безжалостно загнал нож почти по рукоятку мужику в грудь. Абсолютно голый, этот несчастный лежал, вытянув руки по швам, на черном пятне крови. Мужчине лет сорок, не больше… Я продолжала рассматривать убитого, вместо того чтобы подумать, как унести отсюда ноги. Если его зарезали здесь, рассуждала я, то странно, что следов борьбы нет – кровавое пятно под трупом имеет четкие контуры, как будто мужик лег, расслабился и не шевелился, пока его убивали… А если его сюда притащили уже мертвым, то где кровавые следы? А если…
Следующий вопрос я даже сформулировать не успела. Зато сделала открытие: когда совсем-совсем-совсем страшно, я веду себя, как обычный человек, то есть ору. Очень громко. А кто бы не испугался, если бы в полнейшей тишине – в этой чертовой комнате даже не тикали часы – ему на голову с балдахина свалится кот? Что это был кот, я узнала потом. Но тогда от неожиданности и под тяжестью упавшего на меня предмета я с диким воплем рухнула на труп. Сразу слезть с покойника не получилось – мешало мое облачение. Я отползла к краю постели и спустила на пол ноги, уже совершенно потеряв голову. Шагнула назад, но предательская рубаха в очередной раз стреножила меня, я слетела с проклятых ступенек, оставив на них свои восточные тапки, и во весь рост растянулась на полу. При этом я не переставая голосила. Кот, вцепившийся мне в волосы, удачно аккомпанировал, завывая где-то в районе затылка. Нас с котом накрыло пеньюаром, и мы сразу замолчали. В тишине кот отцепился от меня и растворился в складках батиста. Еще секунду было тихо, потом послышался топот бегущих ног, голоса. Открылась и закрылась дверь. Я лежала под пеньюаром и думала, как поступить – встать и явить себя народу или уж продолжать изображать сугроб. И еще я думала, что вечно влипаю в истории, и то, что происходит сейчас, в очередной раз доказывает, что спокойная жизнь не для меня.
2. Я узнаю, как меня зовут
Я продолжала лежать на полу, накрытая белым батистом с кружавчиками и зажмурившись так, что ныли зубы. Надо мной летали голоса. Прямо хор из античной трагедии… Тут чьи-то руки подняли меня и поставили на пол. Воцарилась тишина, а потом хор дружно заревел: «А-а-а-а!». И я открыла глаза. Понятно, почему они так орали – даже при мутном рассветном освещении было видно, что одежда на мне перепачкана кровью, как и руки. Ага, значит, мужика укокошили совсем недавно… – подумала я некстати. А что в моей ситуации было бы кстати?
Хор замолчал, как будто им управлял невидимый дирижер. На меня уставились три пары глаз: высокая черноволосая тетка в чем-то широком и вишневом, рыхлая бесцветная девица в таком же, как у меня, батистовом сугробе и еще одна, одетая явно в форму горничной – черное длинное платье и белый фартук.
– Здрас-с-с-те! – приветливо сказала я не моим, каким-то писклявым голосом. – Где тут у вас можно руки помыть? И во что-нибудь переодеться?
Вишневая тетка проделала руками движение, которое я определила, как всплеск рук. Читали старые романы? В них дамы без конца всплескивают руками. В жизни мне этого не приходилось видеть, но, глядя на тетку, я поняла, что она сделала именно это – всплеснула руками.
– Анна, – строго сказала она. – Что с тобой?
Затем последовало много французских слов. Я не знаю французского, но охотно слушаю французский шансон, а в молодости вообще обожала Дассена, поэтому французскую речь узнала, хотя не поняла ни слова. В школе и в институте я учила английский, и уж если так надо говорить не по-русски, то с запинками и медленно могу изъясняться на языке Шекспира. Все это я изложила дамам. Я говорила, а троица медленно и осторожно отодвигалась от меня, пока не уперлась в кроватный постамент.
– Да, кстати! – я решила, что надо поставить их в известность насчет трупа. – А на кровати убитый человек…
Не успела я договорить, как две из трех дам лежали на полу, изображая обморок. Притворялись! Я заметила, как осторожно они опускались на пол. Вишневая перешагнула через лежащих и поднялась по ступенькам к кровати. Мне бы ее самообладание! Или она тоже – девушка с веслом? Дама опять произносит что-то по-французски.
– Мадам, я вас не понимаю! Пожалуйста, говорите со мной по-русски!
– Анна! Это неслыханно! Какой позор! Мужчина в твоей спальне! Мертвый мужчина! Вот к чему привели вечные твои фокусы! Теперь тебя назовут убийцей! Ты убила своего жениха!
– Я?! Какого лешего? Жених? И я его убила? У вас что, крыша поехала? Я вас не знаю, впервые вижу!
Тут я замолкаю и начинаю думать. Конечно, надо было бы начать думать раньше. Но я все время забываю, что снаружи я – не я, а кто-то другой. Теперь вот выяснилось, что я – какая-то Анна. Наверняка эта Анна живет с теткой в вишневом под одной крышей – в качестве дочки, племянницы, сестры или седьмой воды на киселе – не важно, кто она тетке, важно, что она здешняя. Вряд ли люди ходят с визитами в батистовых пеньюарах. Анна обязана знать тут всех. И запросто может иметь жениха. Это сейчас он страшный и мертвый, а при жизни, вероятно, был даже очень ничего. Более того, Анна могла и собственноручно отправить его к праотцам. Хотя это как раз вряд ли – видела я кинжальчик в груди убитого. Так глубоко всадить нож – это не мою нынешнюю весовую категорию надо иметь! Но тут открылось еще одно обстоятельство: мало того, что я теперь какая-то Анна, подозреваемая в убийстве, так я еще и Анна не из нашего времени! Стало совсем светло, и на полу возле моей босой правой ноги обнаружился журнал «Нива». Я его подняла – 16-й номер за 1909 год. Антиквариат… Но с журналом обращались так, как мы с какой-нибудь программой телепередач, – ставили на него чайные чашки, бросали где попало. Пахло от «Нивы» типографской краской. Будь журналу сто лет, от него пахло бы пылью. 1909… Приплыли… Теперь понятно, откуда у меня чувство, будто я в музее, – кругом только старинные вещи. Машинально открыла журнал, и глаза остановились на заголовке: «Вред вуали». Ну надо же… Оказывается, у дам, носящих вуаль, нередко встречается весьма заметная краснота носа и щек из-за того, что под вуалью собирается сырая и влажная «атмосфера», не имеющая возможности испариться. По этой причине можно даже отморозить щеки и нос. А так как появление красноты дамы приписывают влиянию холодного воздуха, то закрывают лицо еще более частой вуалью. Поэтому дамам советовали носить очень редкие и слабо натянутые вуали, а лучше и вовсе от них отказаться, так как вуаль к тому же вредит глазам и ослабляет зрение. Возможно, мне надо принять к сведению эту информацию – а вдруг я навсегда останусь в этом 1909 году? Я даже с некоторым удовольствием начала думать о вуалях. С точки зрения психологии, такой поворот в мыслях вполне естественный: думая о вещах, далеких от безвыходной ситуации, человек имеет шанс не сойти с ума. А я и так… не в себе!