Однажды поздно вечером – уже белые ночи на землю пали – к ней зашел Петр Иванович.
Сколько времени прошло с похорон Павла, с того дня, как они последний раз виделись? Года не будет. А Петра Ивановича так укатало, что она едва и признала его.
Осел, лицо запаршивело (кто видал его небритым?), в глазах – глянул – тоска волчиная. Но и это еще не все.
Петр Иванович был под хмельком – вот что особенно удивило Пелагею. Слыхано ли, видано ли было такое раньше?
Тем-то и силен был Петр Иванович, что власти над собой кину не давал. Выпивать, конечно, выпивал, без этого нельзя, раз всю жизнь с начальством, но не качнется – столб железный. А тут от порога шагнул, так и обнесло – кулем шмякнулся на прилавок к печи.
– Зашел проведать. Болеешь, говорят.
– Болею, – ответила Пелагея.
Она попыталась встать: гость пришел, и гость немалый, – но Петр Иванович замахал рукои: лежи, не надо.
Первым словам Петра Ивановича она не придала значения. Петр Иванович, как всегда, заговорил петляво, издалека: о колхозных делах, о том, что в колхозе сейчас жить можно, очень даже неплохо зарабатывает народишко. К примеру, Оська-пастух. Кто когда за человека считал? А ведь о прошлом годе за один сентябрь месяц двести с лишним рублей огреб.
– Да, так вот ноне, – вздохнул Петр Иванович. – А мы с тобой вроде и неглупые люди, а держали когда такие деньги в руках?
Пелагея кивала в ответ головой: все так, все это она и сама не раз передумала за время болезни – большие перемены в жизни – и нетерпеливо ждала, когда же Петр Иванович заговорит о деле. Ведь не за тем же пришел, чтобы обсудить с ней колхозные дела?
– Не вовремя мы с тобой родились, вот что, – продолжал Петр Иванович. Поторопились малость. Вот Алька твоя, та в пору… Письма-то ходят?
У Пелагеи часто-часто забилось сердце: куда это он клонит? Не с Алькой ли что стряслось? Но ответила спокойно, не выдавая своего волнения.
– Ходят, – сказала она.
– А домой-то не собирается? Не нажилась еще в городе? Не знаю, я дак не уважаю городскую жизнь. Угоришь там от этого чада да шума…
– Да ведь угоришь не угоришь, – опять спокойно ответила Пелагея, – а надо жить. Не одна теперь, о двух головах.
Петр Иванович похрустел пальцами – знакомая привычка: всегда так, когда на что-нибудь решается, и вдруг хватил ее дубиной по голове:
– Имею сведенье: не живет она с этим военным… Одна живет…
По правде говоря, для Пелагеи это не было полной неожиданностью. Где-то в душе она и сама догадывалась, что у Альки по семейной части не все ладно. Но одно дело ее собственные догадки и другое – когда дочь твою валяют в грязи чужие люди. И она, несмотря на всю свою слабость, как зверь, кинулась на защиту родного детища.
– А хоть бы и одна, дак что! – с вызовом сказала Пелагея. – Моя дочь не пропадет. Ина березка и с ободранной корой красавица, а ина и во девичестве сухая жердина…
Намек был страшный – самый тупой человек догадался бы, что она хочет сказать. И она вся внутренне похолодела, даже дышать перестала: лежала и ждала, с какой стороны еще раз оглушит ее Петр Иванович.
А Петр Иванович молчал. Долго молчал. Потом Пелагея приподняла голову и совсем растерялась: у Петра Ивановича в глазу блестела слеза.
Заговорил он тоже необычно: Паладьей ее назвал. По-домашнему, по-деревенски, так, как звал ее когда-то покойный отец.
– Паладья, – сказал каким-то глухим, не своим голосом Петр Иванович. Я тебя выручал? Не забыла еще?
– Выручал, Петр Иванович… как забыть…
– Ну, а теперь ты меня выручи… Помоги… Ради бога, помоги…
Пелагея едва не задохнулась от удивления. Она еще из знала, о чем ее просят. Но кто просит? Петр Иванович… Ее, Пелагею…
– Парень у меня погибает… – через силу выдавил из себя Петр Иванович.
– Сережа? Да с чего ему погибать-то? С высоким образованием, в почете…
Петр Иванович безнадежно махнул рукой:
– Змий этот зеленый сосет, вот что… – Потом вдруг шагнул к кровати, дрожащей рукой схватил ее за руку. – Ты бы написала Альке… Чего ей там на чужой шататься стороне… Может, и получилось бы дело…
Так вот оно что, поняла наконец все Пелагея, Алькой спастись хочет… Чтобы Алька взяла в руки Сережу… Вот зачем пришел…
Темное, мстительное чувство захлестнуло ее. Она искоса глядела на небритый, вздрагивающий подбородок с ямочкой посредине, на жалкие стариковские глаза, размягченные родительской слезой, и только теперь, только сию минуту поняла, как она ненавидит этого человека. Ненавидит давно, с того самого дня, когда он насчитал на нее пять тысяч рублей.
Господи, она с ума сходила из-за этих пяти тысяч, ночей не спала, чуть ли не в прорубь нырнуть хотела. А он, ирод проклятый, вишь, молодую бухгалтершу проучить решил. Чтобы нос не задирала. А заодно чтобы и хлеб даровой с пекарни получать. Да, да, хлеб! Погрел он руки от нее. Без булки белой за чай не садился. А за что? За какие такие милости? За то, что в компанию свою ввел, с хорошими людьми за один стол посадил? Да пропади она пропадом и компания евонная, и хорошие люди! Всю жизнь она тянулась к этим хорошим людям, мужика своего нарушила и себя не щадила, а чего достигла? Чего добилась? Одна… Наскрозь больная… Без дочери… В пустом доме…
И ей хотелось крикнуть в лицо Петру Ивановичу: так тебе и надо! На своей шкуре опознай, как другие мучаются…
Но вслух она сказала:
– Ладно, напишу. Может, и послушается…
Пелагея плохо помнила, как ушел от нее Петр Иванович. Ее душил кашель, она задыхалась. И в то же время ей было необычно хорошо. Хорошо до слез, до знойного жара в груди. И она хватала запекшимися губами избяной воздух и все больше и больше распаляла свое воображение надеждами. Теми радужными надеждами, которые заронил в нее Петр Иванович.
Она не сомневалась – приедет Алька. Ведь не дура же она круглая. Как не понять, что это счастье. Правда, сам Сереженька, может, и не ахти что, хоть и инженер, да зато отец всем кладам клад. Ах ты господи, говорила мысленно себе Пелагея, в одной упряжке с таким человеком шагать… Да ведь это каких дел можно наворочать!
На какое-то мгновение она потеряла сознание, а потом, когда пришла в себя, ей показалось, что она стоит у раскаленной печи на своей любимой пекарне и жаркое пламя лижет ее желтое, иссохшее лицо.
Она задыхалась. Ей было нестерпимо жарко.
На пол, на пол надо, по старой привычке подумала она.
Крашеный пол хорошо вытягивает жар из тела…
Так лежащей на голом полу возле кровати и нашла ее наутро Анисья. Она бросилась поднимать ее. И вдруг отшатнулась, встретившись с неподвижным, остекленевшим взглядом.
Альки на похоронах не было – с открытием навигации она плавала буфетчицей на одном из видных пассажирских пароходов, ходивших по Северной Двине.
Приехала Алька лишь неделю спустя и первым делом, конечно, оплакала дорогих родителей, справила по ним поминки небывалые, неслыханные по здешним местам.
Чуть ли не всю деревню посадила за стол.
Потом два дня у Альки ушло на распродажу отрезов, тряпья, самоваров и прочего, добра, нажитого матерью.
А на пятый день Алька заколотила дом на задворках, возложила прощальные венки с яркими бумажными цветами на могилы отца и матери и к вечеру уже тряслась в районном автобусе. Ей не хотелось упустить веселое и выгодное место на пароходе.
1967