А потом зародилось подозрение – смутное, едва уловимое, не имеющее под собой реальной основы. В третий раз эти романы и рассказы неистово вторгались в мою жизнь. В третий раз они с неестественной отчетливостью соответствовали моей душе – до неузнаваемости изменившейся за двадцать с лишним лет. Лучше чем признанные мастера, сильнее классиков и звезд современности, он – этот "самобытный, но отнюдь не гениальный" писатель заставлял меня лихорадочно перелистывать написанные им страницы. Каждый раз в его книгах было именно то, что я искал в жизни и на бумаге. Каждый раз в них находили место мои тревоги и надежды, сомнения и вопросы. Словно там, за этими чуть тронутыми желтизной листами скрывался чуткий, выросший со мной друг, знавший меня так хорошо как я сам, если не лучше. И чем больше я об этом думал, тем невероятнее казалась сила этих страниц. Таких книг не могло, не должно было существовать. Книги детства не могут взрослеть вместе с тобой до бесконечности – в какой-то момент они превращаются в лучшем случае в ностальгическую отдушину. Книги не меняются, меняются люди. Но эти книги взрослели вместе со мной! Придя к такому странному выводу, я внутренне улыбнулся. Такого просто не могло быть. А было другое – великолепный, отмеченный "искрой божьей" автор, незаслуженно обойденный судьбой и лишенный достойного признания.
С тех пор я иногда, почти не глядя, брал один из томов, открывал в любом месте и читал несколько страниц, вновь испытывая это ощущение доверительной беседы. А потом наступил поворотный момент. Запутанная ситуация на работе набухая и разрастаясь словно внезапно появившийся нарыв стремительно приближалась к развязке. Клубок интриг и досадных недоразумений заставлял думать о себе по вечерам, нарушая тот строгий баланс, который я установил раз и навсегда еще в начале карьеры. Мрачный, поглощенный мыслями об окружавших со всех сторон подвохах, я не мог по-настоящему сосредоточится ни на чем кроме этой цепочки гнетущих событий.
В один из таких вечеров, когда унылый дождь за окном только усиливал сумрачное настроение, я подошел к полке и привычно взял синюю книгу.
Выбранный наугад рассказ на удивление почти стерся из памяти и читался почти как в первый раз. И хотя события ничем не напоминали те, что уже месяц не давали мне спать, каким-то странным образом они вызывали в памяти недавние досады и разочарования. Вместо того чтобы целиком погрузиться в чтение, я обдумывал надоевшую проблему, автоматически скользя взглядом по буквам. И вдруг из стоявших перед глазами фраз соткался вопрос. "А ты уверен, что это действительно проблема? – шепнула мне книга. – А что если взглянуть на подобную ситуацию с другой стороны? Например, вот так…" Я усмехнулся.
Решение не могло быть таким простым. И к тому же рассказ этот был читан десятки раз. Я отложил книгу и, возвращаясь мыслями к своим проблемам, отправился спать. А на следующее утро уже четко знал, как следует поступить для того, чтобы вскрыть этот нарыв. Выход, подсказанный книгой, был не просто хорошим – он был единственно верным.
Дальше закрывать глаза на происходящее было нельзя. Все эти годы я встречался лицом к лицу с чем-то не укладывающимся в привычные представления – и лишь по-страусиному прятал голову в песок. Объяснение напрашивалось само собой – фантастическое, нелепое и все же не имеющее альтернативы. И вопреки возмущающемуся здравому смыслу я начал следить за книгами, за словами и предложениями, которые они с такой готовностью выставляли мне напоказ. Вечер за вечером я приходил в кабинет, раскрывал один из томов и читал, читал, читал. На первый взгляд слова оставались те же. Но, тем не менее, теперь я мог поклясться, что они меняются. Эти изменения нельзя было зафиксировать, они струились, текли меж пальцев словно вода, но так же как вода они были ощутимы. Рано или поздно текст преображался. Я пытался дословно запоминать реплики, фразы, даже целые параграфы, но все впустую. Именно заученные строчки оставались неизменными.
Однако подчас и они, сплетаясь с окружавшими их предложениями, начинали приобретать иной смысл – не совсем тот, который они несли в себе за неделю то этого. Я даже пробовал фотографировать страницы и через какое-то время сверять фотографии с оригиналами. Тщетно: они всегда совпадали до последней буквы. Совпадали – и все же воспринимались по-другому.
И в какой-то момент происходящее сломало и без того хрупкую грань между реальностью и чудом. Больше я не сомневался. Я знал, что отныне эти книги будут меняться со мной – вплоть до того момента, когда я сам перестану меняться. Отныне их создатель был не метафорической родственной душой. Он стал живым, реальным другом, человеком, которому я доверял как себе и который всегда меня понимал. Я обращался к нему в своих мыслях, а он говорил со мной через своих героев. У меня была жена, двое детей, сотни знакомых, десятки приятелей, три-четыре человека, отношения с которыми формально подходили к определению дружбы. Но был только один истинный друг – он.
Разделявший нас век являлся меньшей преградой для общения и понимания чем расстояние в два квартала.
И постепенно я привык. Стоило чему-нибудь по-настоящему заинтересовать или обеспокоить меня – и через некоторое время в синих книгах я начинал находить соображения на эту тему. Вначале они всплывали как отрывочные фразы, потом превращались в параграфы, затем в разрозненные эпизоды. Под конец, если эта тема действительно много значила для меня, она становилась центральной нитью одного из его произведений. Как это происходило, какие немыслимые силы делали это общение возможным, я не знал – и не желал знать.
Настоящую дружбу не рассматривают в микроскоп, какой бы странной она не была.
Так продолжалось не один год. А два дня назад мне абсолютно случайно попал в руки сборник писем. Его писем. Я никогда не был любителем читать переписку известных людей. Ведь что ни говори, а личные письма предназначаются только для тех, кому они отправлены, и никак не для тысяч любопытствующих читателей. Но тут дело было иное. Если кто-то из ныне живущих и имел право читать эти письма, то это был я. Мы доверяли друг другу. Кроме того, возможно в письмах он как-то отразил то, чему всю жизнь не мог найти объяснения – дружбу с человеком, жившим семьдесят лет спустя. И серая книжка в глянцевой бумажной обложке была раскрыта.
Я пропустил обязательное предисловие, на минуту задержался на плотных листах с фотографиями, пролистал воспоминания нескольких друзей. Все это не представляло особого интереса. Мне нужны были только строчки написанные им самим. Я знал, что лишь из них зазвучит знакомый голос. И голос зазвучал.
"… Как поживаешь? По-прежнему беспокоят почки? Наладилась ли семейная жизнь? У меня все так же. Ремонт продвигается медленно. А издательство между тем не сдается…" Я прочел одно письмо, другое, третье… Что-то было не так. Это был не он. Совсем не он. Из писем на меня смотрел желчный, меркантильный и что самое невероятное, скучный человек. Он мечтал о новом доме и поносил издателей. Он жаловался на зависть соседей и с удовольствием злословил о знакомых. Он занудно излагал свои соображения о растущих ценах и сетовал на злонравие критиков. Он был мелочен и неинтересен. Я перевернул книгу и глянул на обложку. Сомневаться не приходилось – это были действительно его письма. Но лучше бы я их не читал. Пожалуй, и он не хотел бы, чтобы эти письма попались мне на глаза.
Как же такое могло произойти? Где этот унылый циник черпал идеи и слова для своих ни с чем не сравнимых книг? Как под его пером могли рождаться эти яркие и полные жизни картины? Разве что он не всегда был таким… Видимо, за письменным столом занудный мещанин уступал место романтику и мыслителю.
Свежий ветер созданного его же воображением мира преображал самого автора, заставляя его быть тем человеком, чья дружба так много значила для меня. В нем уживались две половинки души, столь непохожие друга на друга… Я медленно листал страницы. В конце концов, он мой друг. И принимать его надо таким, какой он есть. Он не раз узнавал что-то новое обо мне, теперь я узнал что-то новое о нем. Разве это хоть что-то меняет? Конечно же, в его жизни была не только литература. И вдруг по глазам ударили эти строчки.
"Уже ноябрь и договор поджимает. С утра до вечера строчу невообразимую чепуху. Впрочем, они ее проглотят – они всегда и все глотают". Вначале я не понял. Кто такие "они"? Издатели? Критики? Следующий абзац внес ясность.
"Люди воспринимающие мои книги всерьез заслуживают в лучшем случае сострадания. Хотя сочувствовать дуракам – неблагодарное занятие". Я окаменел. Это было как пощечина. Как плевок в лицо. Сочувствовать дуракам…
Вот именно, дуракам. Письмо, еще письмо… "Получил очередное восторженное послание. Дамочка, видишь ли, считает что мои шедевры (ее выражение) делают людей лучше. Как будто умного человека можно улучшить с помощью книг. Или улучшить вообще. Бедное убожество. Пусть тешится…" Я повернулся и взглянул на книги. Они стояли на полке синей шеренгой – родные, надежные, знакомые до мельчайших подробностей, ставшие неотъемлемой частью моей жизни. Окна в неведомый мир. Двери, которые до сегодняшнего дня вели в комнату, где сидел он. Тот, кого я считал своим самым близким другом.