Время от времени, уже к концу исполнения симфонии, когда в его ушах звенели вопли убитого четверть года назад чужого, Майкл осмеливался бросить взгляд в зал. То, что он видел на лицах, было многоликостью блаженства — радостным восторгом фанатов, надменным самодовольством Йорику, неуловимой смесью недоумения и ужаса Кина. Но его внимание было приковано к недовольным, презрительным лицам сидевших в зале нескольких обозревателей с неизменными блокнотами в руках и перьями, которые мелькали по бумаге, словно жаждавшие крови бритвы. Разочарование, сильнее которого ему не приходилось испытывать ни разу в жизни, нахлынуло настолько внезапно и так болезненно, что пальцы едва не сбились с аранжировки. Он ухитрился остаться внешне спокойным, сохранил плавность и точность движений рук, но в голове, обгоняя одна другую, галопом понеслись мысли о близкой отставке. Такая громадная работа, принесенные ей в жертву жизни, увечье миловидной женщины, кровь, — и как мало получил Эддингтон или он сам в обмен на затраченные усилия! Презрительные усмешки и лживые замечания, жалящие слова, которыми запестрят колонки городских газет.
Майкл не смог совладать с навернувшимися на глаза слезами. Отвергнуть так безжалостно и совершенно равнодушно бескорыстную жертву Эддингтона и его самого, — какое непростительное, какое бесцеремонное проявление человеческой жестокости! Ни Эддингтон, ни Дарси, ни он сам не совершили ничего, что могло бы сравниться с этим презрительным неуважением.
Монументальность этого неколебимого неприятия творчества Эддингтона, умаление всего, что композитор ценил в собственной музыке, были недоступны разумению Майкла. Однако он достаточно хорошо понял наконец истинную глубину чувств, живших в мрачной и мятежной душе Эддингтона. И рассветом этого понимания, разгоравшимся в его собственной душе все более яркими красками, было звучание финала, того последнего звука, который покойный композитор так усердно искал…
Первозданный вопль, последний аккорд сердца, души и смерти Деймона Эддингтона.
Эпилог
Весна 2125 года.Теплу и манящим признакам весны было не под силу изгнать зябкий холод из здания, приютившего Церковь Королевы-Матки. Старые доски, которыми кое-как были заколочены разбитые окна к двери впитывали в себя влагу, невосприимчивую к теплу яркого солнца: они разбухли и после каждого короткого весеннего дождя еще долго поливали остатки внутренней штукатурки стен грязными серыми потоками. Некогда заделанные в бетон тротуара уличные решетки перед фасадными окнами церкви уже давно превратились в бесформенные кучи ржавчины, завалившей канализационные люки. Эти кучи разбухали под весенними дождями, и потоки воды мало-помалу уносили в канализацию рыжие частицы, шорох которых звучал для желе-наркоманов сладкой мелодией зова их обители. Сгрудившись, чтобы согреться, наркоманы уныло дожидались на полу вдоль стен следующей плановой раздачи, привычно не сводя глаз с двери, из которой, как всегда, должен был появиться священник. Каждый из них хотя бы раз тайком пытался испытать ее прочность, но лишь обнаружил, что дверь, выглядевшая деревянной и очень дряхлой, в действительности была стальной. В эту первую неделю мая все они оделись как можно теплее. Мера тепла, которое прибавляла их телам одежда, добытая из мусорных баков и полученная в благотворительных заведениях, соответствовала степени биологического воздействия желе на организм в строго обратной пропорции.
Не находя достаточно чистого места, где было бы можно сесть, другие наркоманы — в более опрятных деловых костюмах и одежде, которая явно шилась когда-то на заказ, — медленно двигались по кругу в центре этого хорошо освещенного пространства. Они шагали с опущенными головами, преднамеренно избегая взглядов таких же, как сами, из страха быть узнанными или, что было еще хуже, боясь узнать кого-то из знакомых или тех, о ком прежде заботились. Едва слышно шаркая по полу, стараясь уступать дорогу тараканам-мутантам, метавшимся между ног, они с отвращением отворачивались от людей более печальной судьбы, которые охотились на этих насекомых ради пищи, и устремляли пустые взоры в дальние, более темные углы, где по гнилым доскам и обнажившимся балкам пола шмыгали крысы, то скрываясь в многочисленных дырах, то появляясь снова.
Все это стало домом женщины, которая когда-то носила имя Дарси Вэнс.
С ней все было в порядке вплоть до того вечера, когда Майкл давал премьеру «Симфонии ярости» Деймона Эддингтона. Выздоравливая дома, освободившись от долгов периода учебы, погашенных компанией «Синсаунд», не неся расходов на лечение, которые тоже взяла на себя компания в связи с ее полной нетрудоспособностью, она жила вполне сносно, во всяком случае ни в чем не нуждаясь. Дарси думала, что теперь, когда часть программы Эддингтона, касавшаяся чужого, завершена, ее интерес к реальному миру и нормальным повседневным делам, включая еду и сон, вернется сам собой, но она ошибалась. Она ела, лишь когда ощущение голода превращалось в мучительную боль, спала ровно столько, сколько требовал мозг; обе эти потребности организма в меру необходимости удовлетворялись как бы сами собой, без ее участия. Музыка симфонии вытеснила из ее разума весь остальной мир, она продолжала звучать и после концерта, словно кто-то зациклил видеоэкран, но никому, кроме нее, больше не хотелось смотреть старую запись.
Дарси промучилась после премьеры симфонии целую неделю, но заставила наконец себя выходить из дому и стала подумывать, правда без особого энтузиазма, о возвращении на работу в лабораторию ремонта андроидов «Синсаунд» со следующего понедельника. Она еще передвигалась на костылях, но уже зависела от них гораздо меньше, поэтому была поражена обращением к ней встретившегося на улице мужчины:
— Я знаю, что тебе нужно и где это найти.
Какая странная и простая фраза… какая многообещающая.
Этот мужчина, в поношенной одежде, с изможденным продолговатым лицом и жидкими рыжими волосами, неприятно напоминал ей Кена Петрилло, наркомана, который принес себя в жертву, чтобы появился на свет Моцарт…
Моцарт…
Возрожденные руками Майкла Брэнгуина крики погибшего чужого наполняли все ее существо, продолжая терзать сознание, такие же, как тогда, свирепые, незабываемые, невыносимые. Моцарт царствовал в ее разуме, безжалостно попирал все остальные мысли, заставлял вспоминать свои длинные иссиня-черные пальцы, прижимавшиеся к противоположной стороне стекла навстречу ее ладони, прыжки по загону, когда готовился к нападению, то, как он наклонял из стороны в сторону голову, когда она упорно пыталась завоевать его доверие. Эта работа захватила ее целиком, сделала ее жизнь интересной; тогда она прибегала домой, только чтобы принять душ, привести в порядок себя и одежду. По сравнению с дьявольской никчемностью всего, чем она занималась прежде, время, проведенное в обществе Эддингтона, Майкла, Ахиро и Моцарта, было прекрасным. Нет, это была вершина смысла существования, на которую никогда в жизни ей больше на подняться.
Последовать за незнакомцем означало бы в буквальном смысле слова беззаботно швырнуть эту никчемную жизнь в руки неизведанному, обнажить душу по прихоти первого встречного, возможно даже сумасшедшего. Но она все это делала прежде и осталась жива, а теперь…
Теперь… Теперь она снова у разбитого корыта.
«Я знаю, что тебе нужно и где это найти».
Сперва Дарси думала, что он торговец желе, но она была так привязана душой к чужим, что никогда бы не смогла получить удовлетворение от наркотика, и у нее не было желания свести счеты с жизнью так, как это сделали Кен Петрилло и Деймон Эддингтон. Нет, она хотела выжить и сохранить здравомыслие… остроту сознания, чтобы не упустить благоприятную возможность, как только она снова появится. Что-то гонит ее в этом направлении… но что? Судьба? Шанс? Или кто-то! Отчаяние заставило ее отбросить сомнения на задний план, когда этот тщедушный мужчина подвел ее почти к самому алтарю и поставил в очередь, медленно приближавшуюся к священнику и дозам, которыми он снабжал их с трогательной заботой.
In nomine Matri Regina.
Когда подошла ее очередь, она остановилась перед ним на костылях, но не протянула руки и отрицательно качнула головой, отказываясь от предложенного пузырька.
— Это не то, чего я хочу, — сказала она так тихо, чтобы услышать ее мог только священник. — Мне говорили, что вы можете дать мне… нечто другое.
Находясь к нему так близко, она не могла не заметить проницательный блеск в его чистых глазах и мягкую свежесть ухоженной кожи лица; в облике священника не было ничего, что действительно роднило бы его с этим местом, этой самопровозглашенной Церковью, громадной толпой грязных, оставшихся без средств к существованию наркоманов. Одержимые дьявольским желанием люди, стоявшие следом за ней в очереди, никогда бы не заметили таких деталей его облика, как ладные коронки на зубах, волосы, постриженные так, чтобы взъерошить их не составляло труда.