– Я спецом в предыдущий день ничего не жрал, знаете, голодный блеск в глазах не подделаешь, — подлизываясь, осклабился Фрязев. Он в силу каких-то причин поосторожничал, войдя в зал, снять и повесить на крючок синтепоновую куртку из моды девяносто первого года — к гадалке не ходи, презент окучиваемого Фрязевым объекта.
Про голодный блеск фон Зигфельд сам мог бы порассказать на роман-эпопею, но молчал, словно выключенный телевизор. Еще Эрнст подметил, что нынче гражданин Фрязев ведет себя как типичный осужденный на смертную казнь, которому дали последнее слово выговориться-выплеснуть наболевшее. Неужели он догнал?..
...Владимирский централ, ветер северный,Этапом из Твери, зла немерено,Лежит на сердце тяжкий груз.Владимирский централ, ветер северный...
На стол перед клиентами опустился поднос, и повлажневшая глазами под душещипательную песню мадам-официантка расставила порции. Ее бюст чуть ли не разваливал декольте по швам. «Слишком быстро, — мельком подумал Фрязев, — не готовят, а разогревают в микроволновке». — «А сок-то разбавленный», — сообразил Эрнст, но поднимать хай не стал. Ему это надо — привлекать к своей персоне лишнее внимание?
Когда я банковал, жизнь разменена,Но не «очко» обычно губит,А к одиннадцати туз.
Фрязев яростно заработал челюстями, ложкой и следом вилкой, нож он игнорировал, при этом отчет о проделанной работе продолжался сквозь коробившее Эрнста плямканье и цыканье зубом. Эрнст прикинул, что играть клиниче4ски голодного персонажа Константину Фрязеву удается при любом желудке, хоть пустом, хоть набитом под завязку, просто талант, этакий самородок земли русской.
— Я вдоволь перед ним повыкаблучивался, спрашивал даже добро сходить в клозет, тарелку вымазывал хлебным мякишем. — Зубы у Фрязева оказались редкими и желтыми. Он работал ими с механическим однообразием — солянка, шницель с картофелем фри, а под занавес и томатный сок, исчезли по этапу, словно цивилизация ацтеков после турне Кортеса, хабарики бычковал и потом докуривал.
Эрнст сделал вывод, что его собеседник не вникает во вкус поглощаемой пищи. Пока не притронувшийся к своей порции «маршрутной» еды Эрнст кивнул на «Мальборо», приглашая угощаться. Константин тут же выудил сигарету, суетливо прикурил и добросовестно затянулся:
— А потом мы с ним спорили, Господи, как мы с ним спорили! — Фрязев прекрасно врубался, что отчет о содеянном у него на высший балл, а вот колбасил, колбасил и не отпускал его мандраж, хоть бы хны!
— Не поминай всуе, — неожиданно прервал бесконечное молчание фон Зигфельд.
— Да-да, конечно, а вы есть не хотите?
— Докуришь, сможешь доесть.
А сквозь надрывы магнитолы снаружи то и дело пробивался грохот курсирующих автоприцепов. Только что особо загремело, небось какой-нибудь КрАЗ, хотя — что КрАЗам делать на этой трассе?
— Спасибочки. Так вот, я о наших спорах. Этот болван наивно верил, что разговорами сможет меня обратить в веру. Мы обсуждали и «Послание к коринфянам», и «Песню песней», я ему талдычу: «Если ты такой истовый, сними сглаз», а он мне: «Гордыня — от беса!» Сплошная умора, обхохочешься. — Фрязев раздавил окурок и придвинул к себе вторую солянку. Он мел языком и не мог выговориться, словно все делает в последний раз.
По легенде, заурядный «ясновидящий и предсказатель» с минимальными экстрасенсорными талантами Константин Фрязев нарушил статью 545 секретного приложения к Уголовному кодексу «Использование в магических ритуалах домашних животных с нанесением им физического ущерба или приведших к их гибели» и был водворен в тайную тюрьму для инферналов рядом с Соловецким монастырем (естественно, с последующим стиранием памяти). На самом деле, конечно же, никто никуда Константина не сажал, но с этой легендой Фрязев, якобы из острога бежавший, нашел приют у священника прихода села Ольхович отца Евдокима, пошедшего на сокрытие преступника под лозунгом: «Я не поддерживаю ваши убеждения, но готов умереть за ваше право отстаивать их». Операция была нацелена на дискредитацию отца Евдокима, в последнее время набиравшего популярность проповедями у шоферов-дальнобойщиков. Курировал операцию антииеромонах восточной инферн-группы войск «Старшая Эдда» Эрнст фон Зигфельд, и сейчас у них происходила рабочая встреча.
— Короче? — Эрнст повертел в пальцах пачку «Мальборо», но отложил, так и не достав сигарету: не хотел оставлять в явочной забегаловке окурок с образцом слюны. А тип, аккуратно уносящий окурок с собой, априори не может не вызвать подозрение.
Магнитола одарила слушателей очередной песней:
Голубой струится лучМежду небом и землей —Это бархатная ночьОхраняет свой покой.Там за кромкою лучаПритаилась пустота.Там за кромкою лучаПритаилась суета...
А вот здесь спирит-любитель Костик Фрязев дал маху — не обратил внимания, что и эту песню исполнял голос невинно убиенного.
И очень зря — был в сегодняшнем репертуаре магнитолы тонкий намек на толстые обстоятельства.
— Короче, этот поп теперь наш с потрохами, вербовка «втемную» чистосердечного отца прокатила успешно, можем переходить к следующему этапу операции. Я тут кое-что прикумекал, у меня появились интересные наметки... — Чтобы достать из внутреннего кармана плаща конверт, Фрязеву пришлось отложить вилку, и сделал он это с явной неохотой.
Эрнст еще подумал, что вот так запросто, обыденным движением Фрязев вместо конверта мог достать и какой-нибудь «стечкин» с серебряными пулями. И расклад моментально бы переменился.
...Уснувший мир надежно скрытОт всех забот, от всех обид,Уснувший мир спокойно спит.Уснувший мир.Уснувший мир.
Лишний раз снаружи в песню ворвались лязг и грохот — мимо придорожного кафе прошел следующий автопоезд.
Из синих звезд сложив постель,Качает ночь, как колыбель,Уснувший мир...
Мадам-барменша за стойкой глотала сентиментальные слезы и нервно щелкала фисташки за счет заведения, пара слез ухитрилась оросить правую дыню, хозяйке явно было не до клиентских махинаций. Эрнст принял конверт и спрятал, не вскрывая, взамен сунул под салфетку щуплую стопочку еврофантиков. В глазах Фрязева вспыхнул уже традиционный голодный блеск, вместе с салфеткой купюры ловко исчезли со скатерти. Над Эрнстом закружил первый очнувшийся после зимы комар, недоуменно пожужжал и слинял в панике.
— Ты уходишь первым. Быстрей возвращайся к нашему догматику, а то чего заподозрит, — не дожидаясь реакции на приказ, Эрнст повернулся к сиреневой хозяйке и жестом попросил счет.
Та растроганно кивнула, но прежде решила доконать фисташки.
...Не спеши, шумный ветер,Луч рассеять голубой,Что дрожит до рассветаМежду небом и землей.
— У меня вопрос ребром, — посмел напоследок лишний раз обратить на себя внимание «прорицатель и ясновидящий», — как бы так сказать...
— Смелее.
— Операция закончится, этого православного клоуна мы сделаем, а что дальше? Я боюсь оказаться ненужным. Я слишком много знаю... Я хочу жить... Что вы делаете с вышедшими в тираж агентами?
— Не дрыщи, по окончании операции никто тебя убирать не собирается. Ты не плохо освоился в нашем рейтинге, Карелия бедна на достойных смертных, чтобы вами разбрасываться...
Этот луч охраняетСпящий мир от суеты.Этот Луч отделяетЗвездный мир от пустоты.
В дверях ободренный, сыто отрыгивавший агент-спирит Фрязев столкнулся с компанией шоферов, пришлось уступить дорогу.
— ...В общем, жили они долго и повесились в один день, — даже не заметив реверанс встречного товарища, завершил байку сизоносый крепыш из пришлых.
Его спутники заржали, по аромату — в каждом госте булькало не менее трехсот граммов сорокаградусной.
— С вас двести шестьдесят три рубля, — зазвучало над ухом Эрнста скверное сопрано, от избытка чувств щедро перемешанное с соплями.
— Это все ерунда! Вот у меня была подруга в Новгороде — ночью у ларька снял — такая замороженная! Просыпаемся в кровати, а ей уже с утра холодно. Вылезать из-под одеяла — холодно, шмотки напялить — холодно, яичницу сварганить — и то холодно, хотя у нее газовая плита, а уж выйти на улицу — от дубака зубами цокала, будто каблучками. Я ей на прощание: «Вернусь в следующий маршрут, отогрею, впендюрю искру бодрой жизни!»
Хозяйка-официантка присоединилась к слушателям, не забыв собрать заказы: каждому по двести и по солянке.
— Приезжаю через неделю, а дверь открывают старички. Я так с надеждой: «Лариса дома?» А они мне: «Три года как схоронили, а неделю назад мы как раз на кладбище были, поминали...»
Прочие рыцари шин и домкратов ответили на историю дружным ржачем. Отсчитав денежки и присовокупив разумные чаевые, фон Зигфельд не отказал себе в удовольствии напоследок полюбоваться бледной шеей сиреневой дамы. Правда, это было чисто эстетическое удовольствие. Шоферы расселись на высокие табуреты у стойки и стали похожи на дожидающихся, когда жертва окончательно двинет кони, грифов.