Он подергал седеющий ус и надолго замолчал, хмурясь.
— И что? — осторожно спросил поручик.
— Да что… Дней через десять расположился подъесаул с разъездом ночевать в опустелом панском домишке, там его полячишки и накрыли ночью, всех до одного сонными порезали. И вот ведь что — фамилию владельца имения не запомнил, заковыристая, а звали его, точно, Лев… Львиное логово, эх-хе, смело можно сказать…
— Но вы-то, Андрей Никанорыч, уж двадцать лет как здравствуете?
— Здравствую вот, слава те, Господи… Однако с тех пор — уж вы смейтесь, как хотите — золотишка при себе не держу совершенно, даже перстенек золотой продал, а в кошельке сохраняю лишь ассигнации да серебро. Так оно спокойнее. А то черт его знает, как эти самые предсказания трактовать, после «львиного логова»… Может, и вышло бы так, что я с некоторым количеством червонных в кармане ночевал бы на постоялом дворе, в той же Болгарии, скажем, — а меня зарезал бы какой башибузук, и выпало бы мне погубление как раз от золота… Пророчества эти вроде бы и обогнуть можно…
— Да, говорят…
Разговор как-то незаметно застрял, словно возок на скверной дороге, оба примолкли в полумраке неподвижной кибитки, находившейся, если прикинуть, едва ли не в самой середине Российской империи. Штабс-капитан Позин привалился спиной к обитой войлоком стенке кибитки, глядя в некие непонятные дали с видом отрешенным и спокойным.
Странные чувства вызывал у поручика новый знакомый, присоединившийся к обозу за день до Омска, — сложные, запутанные, точному определению не поддававшиеся…
С одной стороны, следовало уважать и почитать заслуженного ветерана, тридцать лет тянувшего лямку в строю и уж никак не в безопасных тылах, от начала и до конца прошедшего Крымскую и Турецкую кампании, а также причастного к делам помельче, но не менее кровопролитным. С другой же… Некая юная жестокость, свойственная, увы, людям определенного ремесла при определенных обстоятельствах, как ни стыдился ее поручик, все же присутствовала и подзуживала поглядывать на Позина чуть ли не свысока…
Невезуч оказался штабс-капитан с точки зрения совсем молодого поручика, как все, наверное, его ровесники и ровня по чинам, таившего смутные мечты о неких геройских подвигах, отмеченных соответственно. Вот именно, невезуч. Каких пережитых им баталий ни коснись, бывал в самой гуще и уж наверняка в первых рядах, однако…
Одни медали аккуратным рядком красовались на мундире штабс-капитана. «За защиту Севастополя», «В память войны 1853–1856 годов», «За покорение Чечни и Дагестана», «За усмирение польского мятежа», «За Хивинский поход», «За покорение ханства Кокандского», «За Русско-турецкую войну». Четыре серебряных, три из светлой бронзы. Почетные медали, по заслугам доставшиеся, — но награждали ими не за личные подвиги, а попросту всех без исключения, на театре военных действий находившихся, от первого героя до последнего интенданта, гражданского чиновника, лазаретного санитара. А севастопольскую медаль, точно такую же серебряную, давали даже крепостным людям военных офицеров, принимавших участие в севастопольской обороне…
Крест у штабс-капитана имелся один-единственный — и опять-таки не за личные заслуги полученный, а жаловавшийся всем, кто прослужил по военно-сухопутному ведомству двадцать пять лет от получения первого офицерского чина. Владимир четвертой степени с соответствующей надписью…
Так что при всем уважении и почитании… Всем был Позин славен и хорош, только с наградами фатальным образом не везло. Сам он об этом сказал вчера с чуточку смущенной улыбкой, словно извинялся за что-то: «Все как-то мимо пролетало — и пули, и осколки, и кресты. Планида такая выпала. Бывает…»
Правда, именно сейчас, вот только что поручику пришла в голову интересная мысль: а не стало ли такое вот положение этаким своеобразным штрафованием от Фортуны взамен везения в другом? Взамен на то, что штабс-капитан Позин, за тридцать лет ходивший под смертью бесчисленное множество раз, ни единожды не был задет ни пулей, ни осколком, ни холодным оружием противника? Однажды только швырнуло его разрывом дрянненькой хивинской бомбы, да и то на пару саженей, на песок, так что ни ранения, ни даже контузии не последовало, глаза только запорошило…
То ли каким-то чудом угадав его мысли, то ли отвечая собственным невысказанным, штабс-капитан пошевелился и задумчиво произнес:
— Да, вот так оно как-то все… Ну ничего, главное, не о чем больше гадать: путь предстоящий прост и ясен во всех подробностях. Получу в Петербурге увольнение вчистую — а уж с мундиром или без, все равно как-то, — и отправлюсь прямиком в Калугу. Капитолина Петровна ждет не дождется, домик с садочком хозяйского присмотра требует… Захолустье, конечно, но что-то и не тянет меня к шуму и многолюдству… Аркадий Петрович, а знаете, какая мне тут мысль пришла? Вы, может, владеете какими диковинными языками наподобие персидского или азиатских наречий? А то бывает, что офицеров, хитрые языки знающих, привлекают для выполнения разных интересных миссий, кои исполнять приходится и без мундира вовсе…
— Вот тут уж вы промахнулись, Андрей Никанорыч, — немедля, ответил Савельев. — Ничего и отдаленно похожего. Английским и французским разве что владею, смею думать, в совершенстве. Отец настоял по практическим причинам: твердил, что и с теми, и с другими нам еще воевать и воевать, так что толковый офицер с доскональным знанием этих именно языков будет иметь преимущество…
— Уж это точно. Воевать нам с ними и воевать… точнее говоря, уж вам, молодые люди. Англичанин нам гадил начиная с времен Петра Великого, и не похоже, чтоб собирался останавливаться, особенно после занятия нами среднеазиатских областей. Да и француз немногим лучше, то и дело к нам прется…
— Ну вот… С немецким у меня обстоит ахово, так что и говорить стыдно. Да, могу еще с шантарскими татарами на их наречии довольно бойко изъясняться, — он усмехнулся. — Но поскольку все без исключения шантарские татары проживают в Российской империи, знание их языка Генеральный штаб заинтересовать не может, и никаких… интересных миссий не последует.
— Провалилась догадочка… — без особого сожаления сказал штабс-капитан. — Ну ладно, чего уж голову ломать над хитросплетениями военно-канцелярскими, благо они меня совсем скоро интересовать перестанут вовсе… За что б нам еще употребить?
— Я бы, с вашего позволения, Андрей Никанорыч, вас покинул, — сказал поручик вежливо, но твердо. — Засиделся…
— Да уж понятно! — ухарски подмигнул Позин. — Оно и правильно, вам, голуба моя, сейчас и надлежит возле молодой супруги прохаживаться, а не скучать с потертым бобром наподобие меня… Но уж на дорожку-то? Стремянную сам бог велел и незыблемая армейская традиция… Пути не будет, хоть пути-то и всего ничего…
Оживившись, он потянулся к полуштофу со столь решительным видом, что отказать не было никакой возможности.
— Пожалуй… — сказал Савельев, принимая тяжелую стопочку.
— Ну, за грядущее ваше процветание в Санкт-Петербурге! За взлет карьеры, за благополучное течение семейной жизни и за все такое прочее…
…Выбравшись из возка и ощущая легкое хмельное воодушевление, поручик Савельев долго стоял в расстегнутой шубе, глядя вдаль. Жаль, конечно, было расставаться с Омском — после двухнедельного почти странствия по необозримым снежным равнинам и заснеженной тайге суточный привал в Омске показался почти что пребыванием в райских кущах. Однако ж, с другой стороны, теперь им оставалось преодолеть даже чуточку меньше, чем треть пути — а там и Челябинск, самая ближайшая к Сибири железнодорожная станция. И предстоит с гораздо большими удобствами, с гораздо большей скоростью отправляться в дальнейший путь не в опостылевшем возке, неспешно тащившемся посреди диких мест, а по Самаро-Златоустовской железной дороге. Которой Лиза, в жизни до того не покидавшая пределов губернии, в отличие от него не видела вообще…
Большой Сибирский тракт описывал здесь этакую излучину, благодаря чему поручик со своего места мог впервые видеть обоз целиком, от головной кибитки до замыкающего воза. Растянулся обоз не менее чем на полверсты, хотя промежуток меж стоявшими упряжками был небольшой: полтора десятка возков с путешественниками, пять возов с битыми морожеными рябчиками Гурия Фомича Шикина, сорок возов с китайским чаем купчины Самолетова, десять возов с поделочным камнем из Забайкалья, ему же принадлежавших… Каждый, что возок, что сани запряжены тройкой низкорослых, мохнатеньких якутских лошадок — за исключением возов с камнем, эти из-за немаленькой тяжести ценного груза потребовали каждый шестерку, заложенную цугов по двое.
Картина представала самая обычная: ямщики стояли кучками там и сям, в нескольких местах вспыхнули небольшие костерки (то ли чай, то ли похлебку собирались греть на скудных запасах прихваченных из Омска дровишек), невысоконькие лошадки, понурив головы, привычно приготовились к ночлегу.