– Пять курсов – на лбу написано. – Он тонко улыбнулся.
– Четыре с половиной. Меня выгнали.
– Соболезную... За дело хоть выгнали?
Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту. Он о чем-то раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его широком холеном лице. Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он жил сейчас где-то внутри себя.
– И тебе здесь нравится? – неожиданно спросил он.
– Терпеть не могу, – признался я.
– Пошли ко мне.
– Что-о?!!
Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно звал с собой.
– З-зачем? – растерялся я.
– Там есть кое-что получше, чем это... – И он флегматично вылил содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт лишь быстрым косым взглядом.
Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору нет, интересно из простонародной забегаловки попасть в дом новой аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет.
Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем больше выпить?
Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых ковров, нежные объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина.
– Так за что тебя выперли с пятого курса? – спросил он.
– Я не ходил на экзамены. Я был занят. Ночью я писал, а днем отсыпался. Мне очень нужно было это дописать.
– Стихи, что ли?
– А что, это тоже на лбу написано?
Он покачал головой и что-то пробормотал. Кажется: «Везет мне сегодня на идиотов».
Под козырьком подъезда он набрал код на замке и приложил к нему серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы вошли в подъезд. Это был хороший дом. Здесь не воняло куревом, кошачьей мочой и пищеотходами.
Прозрачная коробка лифта в стеклянной шахте поползла по стене. В лифте пахло чем-то таким... не знаю, как сказать. Новыми вещами – вот! Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что принесли из магазина. Вы смотрите на него и еще не верите, что эта замечательная, совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять в вашем доме. Запах новых вещей – больше, чем просто запах.
Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все меньше, меньше.... И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а улетаю от этой земли и от этой жизни, улетаю навсегда в стеклянной капсуле с мягкими кнопками, мелодичными звуками в динамике и мерцанием разноцветных лампочек.
Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в квартире. Она была большая и, наверно, очень роскошная, но совершенно пустая. В гулких светлых комнатах я обнаружил только пару стульев, тумбочку, да еще повсюду раскиданные картонные коробки.
Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А на стенах зияли дыры – от полок или, может быть, даже от картин.
Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у стены. Мой нежданный собутыльник, не снимая пальто, опустился на стул посреди огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость обалдевший.
Он начал разглядывать меня, чуть искоса, со скептической миной на лице. Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах.
– Значит, поэт... – вздохнул он. – Это сейчас профессия такая?
– Нет, это призвание. А профессия – рабочий в театре.
– Рабочий в театре, – старательно проговорил он и расхохотался. – Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?
– Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.
– Почему «получал»? Больше не получаешь?
– Больше нет жены.
– А, ну это естественно... Что еще скажешь?
Я пожал плечами.
– Ну ладно... – Он раздавил окурок на полу и потянулся за бутылкой. – Займемся делом.
Мне достался хрустальный бокал с отбитой ножкой – сугубо утилитарный предмет. Выпить и положить рядом, больше ничего с ним не сделать.
– За встречу! – Он качнул своим бокалом, целым. – Моя фамилия Щербатин, Роман.
– Я – Еникеев, Борис.
– Еникеев Борис... – пробормотал он. – Не слыхал я про таких поэтов. Борис Еникеев. Беня...
– Меня так звали в школе. – Я насторожился.
– Естественно. Пей, Беня.
Мы заели теплую водку яблоками, заполняя паузу их тихим хрустом.
– А вы чем занимаетесь? – спросил я.
– Давай-ка на «ты». Нам еще долго тут... – Он покосился на запас спиртного. – Что ты там говорил?
– Чем ты занимаешься?
– Я адвокат. Специалист по международному праву.
– Звучит здорово. Только, наверно, скучно.
– Нет, ничего. Когда надо что-то или кого-то провезти через несколько границ и не вляпаться в неприятности – зовут меня. Бодрит, знаешь ли. Вернее, бодрило...
– А что?..
– А ничего! – оборвал он и со злостью перевернул бутылку в бокал, немало расплескав на свое пальто. – Пей, Беня.
Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин куда-то позвонил, и некто в синем комбинезоне принес коробку с копчеными курицами. При этом у Щербатина возникли, как я понял, проблемы с наличностью, и он отдал гонцу один из своих перстней.
Затем как-то неожиданно оказалось, что мы сидим почти в обнимку и наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах-стервах, от которых много натерпелись, о начальниках-свиньях, о друзьях-предателях и даже о соседях-склочниках.
Я уже забыл, что с Щербатиным мы познакомились в пивной несколько часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому я болтал много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал.
Затем мы начали было петь, но тут же со всех сторон нам начали колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи.
Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая и покачивая в такт бокалом, потом сказал:
– Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время?
Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки, поэтому Щербатин погладил меня по плечу и успокоил:
– Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я тоже теперь пустое место.
Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать по квартире, орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам. Девочки приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую квартиру, потребовали деньги вперед. А потом устроили скандал: Щербатин пытался расплатиться с ними телефонной чип-картой, и можно себе представить, куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал: «Ночной тариф – пять центов минута! Требую посекундной тарификации!..»
Девочки уехали, я не успел даже их толком разглядеть. Мы снова принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба бокала, а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил меня из горлышка.
– Щербатин! – стонал я. – Мне все обрыдло, я хочу назад, в детство. Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось, а сейчас – кончается!
– Беня, Беня... – вздыхал он. – Пей, маленький, и не печалься. Ничего не поздно начать заново.
– Щербатин, тебе доводилось когда-нибудь так облажаться, что жить не хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было?
– Было, Беня, было. Мне хотелось куда-нибудь скрыться, уехать, стать моряком или лесорубом, только бы подальше от старых неудач. Ты готов стать моряком или лесорубом?
– Кем угодно, Щербатин! – клялся я. – Главное – самим собой. В любую глушь, в любую дыру – хоть завтра! Мне нечего тут терять.
– И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге, который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не надо. У него есть жизнь и, может быть, мудрость, которой он хотел с тобой поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня?
– Куда? Везде одно и то же дерьмо.
– Ничего, Беня, найдем место почище. Главное – решиться.
– Да, Щербатин, истиная правда. – Я бил себя кулаком в грудь. – Надо решиться – раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом сгорел, а вместе с ним – все чертовы справочки, документики, счета за газ и свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А еще лучше спастись с тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула – а жизнь осталась...
И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль...
– Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове «поэт» сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина?
– Мы сбежим от этих свиней, Беня... Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого.
– Хочу, Щербатин, очень хочу, – неистово клялся я. – Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново.