— Сынок, — помнится, сказала она, — никогда не поворачивайся к врагу спиной. Это, по меньшей мере, неприлично. К тому же в таком положении легко получить пулю в спину, а ранение в спину приравнивается к трусости. И тебя будут судить, как покинувшего поле боя, если уцелеешь, и отправят в зомбическую службу, на которой жалованье в два раза меньше.
В общем, как я теперь знал, поворачиваться спиной в нашей ныне действующей армии к армии чужой — сплошные неприятности. Но с другой стороны в данную минуту наверняка я не знал, враг находится за моей спиной или друг. К тому же к сегодняшнему дню я уже стал самым настоящим дезертиром и стать еще и трусом в придачу к уже имеющимся преступлениям в моем послужном списке — довесок несущественный, а потому можно было теперь смело сидеть к врагу спиной хоть целыми днями и ничего это абсолютно не меняло.
И я бы, наверное, с полным пренебрежением отнесся к любым, даже самым злобным врагам за спиной, если бы не тривиальное любопытство.
Палец Ральфа показывал за мою спину и потому хотелось, как можно скорее взглянуть в ту сторону и, наконец, определить для себя, что же это такое или кто такой объявился за этой самой пресловутой моей спиной, по определению военного Кодекса, практически спиной преступной и коварной.
Не знаю, что бы я увидел там, успей я обернуться. Но как-то так получилось, что я не успел.
А за моей спиной тем временем происходило вот что. Вначале там захрустели камешки под чьими-то грузными шагами, а затем к моему затылку, в полном несоответствии с моими планами, прижался ствол винтовки и зычный голос проревел над ухом:
— Стоять, канальи! Я покажу вам, безмозглые свиньи, как дезертировать в самый разгар сражения, бежать с поля боя в то самое время, когда каждый боец на счету!
Наконец, превозмогая свою просто прирожденную леность, я повернулся и перед самым своим носом увидел погоны командарма и от неожиданности повалился в обморок.
— Ну, вот. Я же говорил, что приходится возглавлять хлюпиков, которые впадают в панику от одного моего вида, — сказал командарм.
1
— Оба-на! — сказал прапорщик Голенищев лейтенанту Патрикееву.
Но тот не поверил этим его словам и решил сам, так сказать, на личном опыте убедиться в объективности утверждений подчиненного.
Наверное, только поэтому он сунул нос в солдатский котелок и авторитетно понюхал там чего-то.
— Солидол. Как пить дать, солидол. Да-а… Гммм… Клянусь честью офицера! — воскликнул он возбужденно и полез в карман с таким вдохновением, словно эта самая честь, о которой он в последнее время так часто упоминал всуе, находилась именно там и нигде больше на земле. То есть, в кармане его ношеных, измятых галифе.
И, тем не менее, к счастью или, к сожалению, но честью там отродясь и не пахло. Вместо же чести офицера в кармане, опять же, офицера лежали тривиальные спички и еще более обыденные, земные, а точнее российские сигареты «дымок», которыми Патрикеев и не преминул воспользоваться тут же, применив их по назначению и не нарушив при этом ни на йоту устава. То есть, закурив, пусть и не в отведенном для курения месте, но и не в запрещенном.
В отличие от Патрикеева у Голенищева не было и не могло быть, просто по званию и должности, чести офицера, этого невидимого, но, тем не менее, реально существующего в природе атрибута всех офицеров планеты Земля.
Зато у Голенищева было самолюбие и некоторым образом себялюбие прапорщика. Потому-то Голенищев и взял на себя смелость не согласиться с доводами молодого литехи и, в общем-то, заспорить с ним напропалую и всерьез.
— Однако, — сказал он, многозначительно и грозно повращав бровьми для солидности, а затем пригнул голову литехи вновь к котелку, этому вместилищу всех солдатских чаяний и грез, определенного объема емкости, наполненной в данное время некой брудной и отвратительно пахучей субстанцией, подозрительно напоминающее солдатскую похлебку.
2
— Не-е, — тоненько протянул, словно пропел, лейтенант, вырывая мощный затылок из не менее мощных, волосатых, словно бы орангутаньих лап сверхсрочника. — Что я солидола от говна не отличу? — сказал лейтенант и почесал в раздумье переносицу. — Если б это было дерьмо, — заявил он может быть несколько самоуверенно, — я бы так и сказал. Но, если это солидол, то он солидол и есть, как ни финти… И я со всей ответственностью заявляю…
Может быть, он и успел бы озвучить свое заявление, и оно прозвучало бы во всеуслышанье и пошло бы это заявленьице гулять по полкам и дивизиям доблестной российской армии, обрастая немыслимыми легендами, неслыханными домыслами, прославляющими пока безвестное имя литехи. Может быть, все было бы так, а не иначе. Все, ведь, как известно, может быть.
Но, как тут говорилось, заявление это малость не прозвучало. То есть, оно не прозвучало совсем и кануло втуне, так и не вырвавшись из молодого лейтенантского организма.
Зато, как раз в этот момент, из кустов неподалеку от культурно, я бы сказал, дискутирующих сослуживцев выскочила здоровенная бабища с граблями наперевес и заговорила баском, другими словами, тоном не предвещающим ничего хорошего.
Повадками же и тембральной окраской голоса эта непоседа напоминала полкового их, то есть Голенищева и Патрикеева, командира, причем напоминала она им полкового командира в часы его самого жуткого, сотворенного им же самим, командира похмелья.
— Уж я-то вам задам, — прогудела бабища, пошевеливая граблями так, что ветер загулял над весями и пажитями. — Уж я-то вам роги пообломаю, — пообещала. — Вы, что, не знаете Пелагею Кузьминичну Селедкозасольскую? — спросила она практически официально с легким удивлением. — Ударницу каптруда?
И Пелагея Кузьминична загнула, походя, такое, что мелькающие с непостижимой скоростью грабли над ее головой, показались сущим пустяком рядом с этими ее словами, а лексикон дивизионного командира, слышимый денно и нощно до того всей дивизией и приводящий частенько в трепет условного, учебного врага и повергавший в дикий ужас всех новобранцев и новичков, этот лексикон показался рядом с, теперь высказанным Пелагеей, набором бессмысленных, не имеющих никакой эмоциональной окраски, фраз.
— Полегче, мадам! — предостерег прапорщик прекрасную своей первобытнообщинной, кустодиевской красотой деревенскую бабищу. — Как бы, мадам, от ваших речей динамит на военном складе не сдетонировал. А то недавно наш комдив поимел неосторожность свободно и незакомплексованно выразиться публично насчет мухи, севшей ему на щеку, и это обстоятельство чуть не закончилось для склада и, охранявший склад, роты трагически. Ваши же речи, леди, клянусь своим боевым опытом, как глубиной содержания, так и широтой кругозора в области ненормативной лексики нашего славного и могучего русского языка, превосходят стиль изъяснения поднаторевшего в этом деле боевого командира. Посему будьте осторожны с некоторыми оборотами, и я думаю, мы обойдемся без незапланированных эксцессов, международных скандалов и техногенных катастроф. Вот так, мадам, и не иначе.
Но бабе, похоже, было плевать на техногенные катаклизмы, мировые войны, переселения народов и вообще — конец света.
— Вы что это по огороду шастаете, крысы недобитые? — обалдело, вопрошала она.
— Так мы ж. Это… Проводим наблюдение, — сказал Голенищев и указал пальцем на бинокль, висящий на шее Патрикеева. — Так, Вася? А? — обратился он к литехе.
— Допустим, — осторожно отозвался бравый и отчаянный лейтенант. — Хотя, конечно, информация сия военной тайной, товарищ прапорщик, является. Но в особых случаях, вроде нашего… Он не без уважения взглянул на гигантские грабли зажатые в прекрасных, мозолистых ладонях крестьянки, ладонях от которых пахло чесноком, брагой и другими продуктами и прелестями привольной деревенской жизни.
К слову сказать, сам Патрикеев ничего в своей жизни, кроме трамваев, супермаркетов, городских каруселей, хот-догов со сникерсами, не видал.
Безвылазно и бездарно проведенная в городе жизнь сказывалась, конечно, и на повадках военного. Всех он всегда и везде называл на ВЫ. Обожал ходить по музеям. И с детства пил лимонад ведрами.
— Отставить! — приказал этот человек, завидев, что прапорщик принял боевую стойку дзен-куцу и, по всей видимости, собирался защищать командира от вооруженного противника не на жизнь, а на смерть, то есть, отметелить как следует приставучую, злобную бабищу.
И, в свою очередь, реагируя на приказ, Голенищев послушно расслабился, сделав при этом несколько вдохов-выдохов по системе хатха-йога.
— Есть отставить! — звонко щелкнул он каблуками несколькими мгновениями позже. — Разрешите продолжить наблюдение!
— Разрешаю, — милостиво откозырял Патрикеев и сосредоточил теперь все внимание исключительно на объекте, внесшем переполох в их небольшое, состоящее пусть из двух человек, но боевое подразделение.