— Метрологические разработки, нормативные документы по обеспечению измерений, — торопливо перечислял комендант, громоздя на столе перед полковником башню из пыльных пухлых томов. Кожа рассохлась, переплёты испортились, но замки и печати, обычные и ментальные, везде были на месте. — Секретно, видите? Боялись, — он кашлял, отмахиваясь рукавом от серой мути, и будто даже хрипло смеялся, — что не к тем попадёт. Что воспользуются… А вот теперь лежит, пылится. Никто не пользуется, — он сглотнул. Попросил тихо: — Возьмите, а? Вы ведь можете?
— Могу, — медленно пообещал Сюрфюс. — Я могу устроить так, что они будут приняты как государственный стандарт. Но они будут считаться достоянием Трав, ваши имена никто не упомянет.
Старик молчал, на застывшем лице двигались только седые кустистые брови. Сил'ан пояснил:
— Дело не в отработанности, не в удачности решения. Сейчас, — у него вырвался вздох, — исход зависит от того, ктó предложит проект.
Кер-Ва обвёл взглядом пустую библиотеку: ряды стеллажей, теряющиеся в темноте; пыль покрывала их так же густо, как и пол.
— Руки не доходят, — прошептал он, извиняясь то ли перед книгами, то ли перед тенями. И уронил гулко, вспугнув тишину: — Пускай!
Полковник пропадал в Коздеме три дня, возвратился же с такой горой свитков, фолиантов и запечатлений, какую только могла унести птица. Ссора с Вальзааром выдалась короче обычной:
— Ты хочешь взять людей в советники? — задохнулся от непростых эмоций бывший глава семьи.
Собственно, после сего известия продолжать спор он уже не мог — прежде сородичам требовалось его откачать, а Сюрфюс ждать не стал.
Не собирался он, конечно, справляться у весенов, как управлять кёкьё. Зато хорошо понимал, что стравить Сил'ан и людей — самая большая ошибка, которую только можно совершить. Именно такую ошибку называют роковой. Постепенно, на примерах, в том удалось убедить и Мэйя Аведа, а уж Сэф был орешком покрепче Вальзаара. После этой победы Сюрфюс, измотанный, заверил Хина:
— Остальное дело техники! — он, конечно, ободрял и шутил.
Предстояло горы свернуть. Хорошо хоть Лесть взялась устроить встречу с увангами Хальты, Штирии, Сокода и главой Стрел. Архивы института решили передать Хранителю научной библиотеки Маро, распечатывать их в силу высокой важности в присутствии посланников всех знатных родов Весны. Не иначе.
— Ты сможешь быстро выбрать материал, нужный для речи в суде? — уточнил маг.
Сюрфюс сделал отрицательный жест:
— Меня там не будет. Но комендант института и сотрудники записали по памяти, которые из запечатлений и документов нам понадобятся. Здесь, впрочем, много, — он подал магу свиток. — Отберите яркие, ошеломляющие. Это усилит впечатления от речи.
— Кто её скажет?
Сил'ан улыбчиво прищурился:
— Я предлагаю сначала написать выступления, потом распределять их.
Не сталкивать людей с чужим видом, но противопоставить одному человеческому заговору — другой; одной театральной постановке — другую, только лучше. Таков был его замысел. Самому остаться в тени, настолько глубокой, чтобы и люди-историки в каком-нибудь далёком будущем не смогли рассмотреть в ней фигуру.
Хин отдал должное весенней знати: они быстро распробовали идею, оценили выгоды, вошли во вкус. Доселе они могли лишь замечать чужую сплочённость, чужую игру, и поодиночке чувствовать себя кошми, которых гонят гуртовщики. Теперь им представлялся шанс не просто одолеть врага, но побить его в его же игре, на его территории. И это было заманчиво.
— Только не будем так подпевать друг другу, — хлопотал уванг Штирии.
— Да! У них выходило слишком заметно.
— Лучше обойтись без этих нелепых «подхватываний». Когда один зачинает, второй поддерживает и говорит дальше, затем снова первый…
— … или третий…
— Да, лучше если каждый возьмёт себе одну тему. Но выскажется полностью.
Поначалу — хотя и потом довольно часто — речь диктовал Сюрфюс. Люди до того тщательно обдумывали свои мысли, что не могли исторгнуть больше пары связных фраз. «Всё равно получится витиевато и долго, — оценивал Хин. — Впрочем, в их устах — как раз вполне уместно».
— Вам не нужны идеальные аргументы, — удивлённый и недовольный таким оборотом дела, Сил'ан пытался устранить заминку. — Вот как раз с ними вас ждёт провал. Тем более, что последнее слово мы всё равно оставляем за Основателем. Главное, чтобы ваши речи будили эмоции, не давали опомниться. Народ порою нужно надувать для их же блага…
— Так! — воспрянув, перебила Лесть. — Вот это мы тоже скажем!
Льениз повторил судьбу великих людей, глядевших с портретов в овальной зале Академии. Известный маг, вхожий в высшее общество, владеющий особняком в Маро — он достиг всего, чего желал. А умерев, превратился в безвестного, одинокого иноземца, который когда-то прибыл в Весну, вслед за своей мечтой. Как в сказке: часы бьют, провожая день, приветствуя ночь, и морок пропадает. И когда, по какую сторону этой границы человек — тот, кто он есть?
Не запомнили даже, где он умер: среди роскоши нового дома, в одиночестве или в шумной толпе гостей? Может быть, прямо посреди улицы? Говорили — сочиняли? — ничто не предвещало беды: только что жил, улыбался, строил планы на будущее — и повалился навзничь. Думали обморок, а он уже и не дышит.
Весены забыли, а летни знали: если Бог пожелал человеку смерти — человек умрёт.
Эрлих не мог предугадать, что отряд во главе с послом Марбе не станет дожидаться расправы. Уванг недооценил противника? Он, как и Хин, не видел и малейшей возможности честного союза. Да и союза — с кем? Зная, что Лодак отправил войско во владение Одезри, что там завязалась схватка, он пришёл к единственному разумному выводу: соседи удачно сцепились между собой. Глупцы!
Или переоценил? Решил, что при таком раскладе (а даже и если бы Марбе не разедлил своё воинство), оставалось Лодаку только одно: униженно просить Онни о мире. Вбил себе в голову, что уан понимает это, и уцепится за малую надежду, даже если сознаёт, как велик шанс, что завоеватель не остановится. Почему он думал, что Лодак не унаследовал манию отца? Что он не станет из ложной гордости и тщеславия сам себя толкать к пропасти? Или что предпочтёт служение — он, убивший брата — красивой гибели?
Зачем он устроил переворот? Оттого что совет не отправил бы посла с прошением о мире? Или как раз напротив?
Никогда ещё не доводилось Эрлиху так отчаянно жалеть о своей болезни. Переоценил или недооценил? Да кому важны эти меры с их загадками? Он проиграл потому, что не смог понять своего врага.
Ночь накануне коронации утекла по капле чернильной водой из небесных часов. Эрлих смотрел, как дождь гасит пламя, бушующее у горизонта — должно быть, вместо зари, украденной тучами.
Лицо его выражало удивление, но губы кривились презрительно, а полузакрытые глаза проникали в неведомое человеческой душе, раз уж не могли заглянуть в эту душу. Возможно, на его манер — это была прощальная улыбка, но что или кого он провожал, никто не смог бы проведать. Да и его самого — как живое существо, не как правителя — понять не удавалось, только придумать. Как эльфов.
Позже летни стали передавать из уст в уста, как за одну ночь грозные древние Боги стёрли нечестивый Город с лица земли, ввергли его в геену огненную. История вышла славной: герои бросали вызов судьбе, сражались и побеждали, любили и расправлялись с предателями. История, как и положено легендам Лета, обволокла соринку правды переливчатым жемчугом.
Сказители загадочно улыбались, когда нетерпеливые юнцы спрашивали их, что сталось с красавицами или правителями — на то были свои сказки. А легенду о человеке и древнем Боге, нашедших общую явь, заканчивали так.
Есть у иноземцев предание, будто люди некогда жили в довольстве тела и пустоте духовной: не было у них ни фантазии, ни разума, ни свободы. Называлось то место Раем. Людям всё дозволялось — ибо немногого они тогда желали — но только нельзя им было есть плоды с древа познания. Змий искусил женщину, та отведала запретный плод и дала его мужчине. И стали люди такими, какие они сейчас, но хозяин изгнал их из райского сада.
Есть и у нас предание, будто нашёлся мужчина, который не захотел взять плод, как его ни манили, как ни грозили, обманывали или убеждали. Тем самым, он отверг мир людей, но и не остался в утробе Рая — ушёл вслед за Змием. Их дорога уводит в небо, ведь человек мечтал научиться летать. А если Змий полетел, так, верно, то был дракон, которого люди поймали и научили жалить. Всё же он не утратил душу до конца, распались цепи одиночества, вот он и расправил крылья. И хотя его характер остаётся скверным, иногда он счастлив.
Москва, август 2008 — март 2009
© Шавина В.В.
Примечания