Лес тревожно переговаривался птичьими голосами, листва взволнованно дышала. Даже рябь на реке казалась предупреждающими письменами. Летни, конечно, ничего этого не могли заметить.
Хин не пытался составить речь. Орур, нетерпимый к слабостям, не узнал у людей самого важного: что именно привиделось женщинам, отчего они кричали? И теперь что объяснять и что обещать людям? Правитель, избранник Богов, должен знать, как справиться с любой напастью. Всякой причине положено своё следствие, думал Хин, всякой опасности — свой ответ. Играя ради спокойствия суеверных подданных в войну с духами, нельзя было по-настоящему действовать. И только с причиной их появления требовалось считаться. Правитель её не знал.
Орур раз десять ударил в барабан, прежде чем толпа успокоилась. Хин, привычно угадав момент, властно велел:
— Тихо!
И, едва слово отгремело над толпой, смолкли последние шепотки. Люди смотрели на правителя и ждали его наказа: молодёжь — с фанатичной преданностью, бывалые воины — с любопытством, старики — с тенью усмешки. Они замолкли бы и сами, но за четыре года молодой мужчина успел понять, что порою лишь иллюзия божественной власти удерживает летней от необдуманных поступков — следствия горячей крови. Келеф выиграл в давнем споре, но теперь где-то в далёкой Весне ему не было дела до чужого владения, затерявшегося в песках, и до того, с чем соглашается или спорит Хин Одезри.
— Без ветра вода не колышется, — заговорил правитель, и толпа придвинулась. — Знаю, многие из вас сегодня тайком молились древним Богам.
Люди молчали — ни гнева, ни усмешки на лицах. Хин понял, что угадал и мог бы выразиться того смелее: молились почти все. Орур равнодушно созерцал представление, затеянное правителем. Тот уверенно продолжил:
— Ваши сердца подсказали вам, что нужно делать, и ваша победа уже предрешена, потому что вы смогли услышать их. Продолжайте молиться — только от вашей веры теперь зависит, как скоро исчезнет ужас.
— Но что это? — крикнул один из бывалых загонщиков.
— Испытание, — сурово молвил Хин.
По толпе пробежал тихий вздох облегчения; люди закивали, забормотали, соглашаясь. Правитель отошёл к старейшине. Орур улыбнулся без особой доброжелательности — словно сопернику, умудрившемуся свести игру в ничью.
— Сказали им то, что они и хотели услышать, — подытожил летень. — Что это даст?
— Время, — с напускным легкомыслием бросил Хин. — Теперь ты отправишь их работать, и они пойдут, не прекословя. А мне нужно в крепость.
Окно супружеских покоев на втором этаже выходило в сад. Слуги и стражники знали всё, что пытались скрыть каменные стены: и то, что правитель спит отдельно от жены, и то, как сильно эти двое ненавидят друг друга. Летни помнили: года три назад женщина пыталась казаться послушной, растопить сердце мужа, но долго идиллия не продлилась. Да и то правда: не только взбалмошную пятнадцатилетнюю девицу могло уязвить равнодушие — тут взыграла бы гордость даже у женщин опытнее и старше.
— Видать, не хороша, — судачили стражники. — Может там порча какая: скажем, грудь одна меньше другой, талия перекосилась или волосья на животе?
Голос у молодой госпожи оказался сильный. Как она принималась ругаться, слышно было на всю крепость — словно рог ревел. Стражники и слуги живо собиралась под окном на любимое развлечение, торопясь, как бы чего не пропустить. Слова разбирали далеко не всегда, ответы правителя и вовсе трудно было услышать, но интонации женщины — на диво красноречивые — служили безошибочной подсказкой. В этот раз она свирепствовала как никогда — сторожевой и тот спустился со стены. Воины почтительно расступились, освобождая для старого стражника место.
— Ух! — пробормотал кто-то после особенно громкой, визгливой тирады.
— Взял жену, забудь тишину, — хихикнул молодой голос в ответ.
— Тшш! — стражник постарше прижал палец к губам и кивнул на окно. — Услышат ещё.
Женщина завизжала вновь.
— Да, — проникшись, шёпотом высказался другой летень, — на их-то нрав не угодишь.
На него посмотрели с улыбками:
— Уж будто тебе Ейши жару даёт!
Стражник, видно вспомнив о чём-то, со смущённой гордостью заулыбался, даже глаза отвёл. Остальные, угадав в чём дело, с уважением зашептались, кто-то толкнул счастливца в бок.
— Огонь-девка, — согласно молвил сторожевой густым, тяжёлым басом. — И мастерица, да с добрым сердцем. Уж ты её береги.
За окном что-то обрушилось с долгим стеклянным грохотом.
— Опять хрустали бьёт, — сказал молодой голос.
— Дорогие, — прибавил кто-то из стражников постарше.
— И зачем он их ей покупает? — удивился счастливец.
— Да то ж, кажись, её приданное.
— Нет ему ни конца, ни края, — хихикнул слуга, подававший правителю обеды в кабинет.
— Кто из-за богатства женится, тот богатство и получит, — вполголоса заметил сторожевой.
Один из юнцов, хвастая, тотчас припомнил поговорку в ответ:
— Угу, как говорится: добрая жена дом сбережёт, а худая рукавом растрясёт.
— Да, — серьёзно заметил бывалый стражник, — с такой бы давно по миру пошли.
— Такую бы зарезали давно, — возразил ему другой.
— Всё одно бы сначала натерпелись, — встрял третий.
— Тшш!
Невидимая женщина за окном захлёбывалась упрёками. Летни долго молчали, слушали.
— Чего он там ждёт? — наконец, выразил общее недоумение молодой весёлый стражник. — Я б давно ушёл, и пущай бесится.
— На дуре женишься — сам в дураках будешь, — ответили ему.
— На немилой жениться — сердце озлобится, — дополнил сторожевой.
— Да вроде, слава Богам, особенно не видать, — громко сказал молодой голос.
На него зашикали. Кто-то из бывалых хмыкнул:
— Да и то правда — кто ж ему мил?
— Есть там какая-то в Онни…
— Ведьма что ли? Нет, мой друг, всё это пустое.
— Чему не гореть, того не зажечь, — неожиданно решил один из старших стражников, и все отчего-то посмотрели на сторожевого: — Так что ли?
Женщина наверху заскулила.
— Ушёл, — истолковал молодой голос.
— Две любви в одном сердце не поместятся, — сказал старый стражник.
Его не поняли, а он, не обращая внимания на удивлённые и любопытные взгляды, степенно удалился, ступая в собственные следы. Сад тихо шумел на ветру, тревожа жителей саванны чужой весенней красотой.
Солнце наполнило пылью старый кабинет матери, так пугавший Хина в детстве. Тут ему рассказывали об отце, которого он никогда не знал, здесь же требовали признать вину, слушаться, любить и уважать. Разве можно заставить любить? Правитель задумчиво улыбнулся, вспомнив поговорку летней: «Кто не мог взять лаской, не возьмёт и строгостью».
Безделушки, ненужные новому хозяину, из кабинета давно вынесли, но небольшая коллекция камней — ничем не примечательных кусков гранита — осталась. Иногда молодой мужчина вертел их в руках и несогласно хмурился (бессознательно подражая Оруру), словно камни ему прекословили.
Снаружи царила привычная полуденная тишь. Стражники прятались под навесами, сторожевой спал в своей башенке, и только мать упрямо гуляла с внучкой — трёхлетней девочкой, рыжей как и отец. «Правильно, — устало подумал правитель, — голова ей ни к чему, пускай напекает». Он не любил дочь; глупый ребёнок, то плачущий, то лопочущий, то ковыряющийся в носу, вызывал лишь раздражение.
«Завтра прибуду в Город, — написал Хин на четверти пергаментного листа. — Уеду в тот же день. Охранников двое».
Запечатав письмо, он привязал его к лапе птицы и выпустил, подумав об уванге Онни. Вторая записка предназначалась Пáрке и начиналась похоже:
«Утром буду в Городе. Нужен совет».
Теперь предстояло отыскать дорогую редкость в подарок ведьме или развлечь её небывалым способом. Хин посмотрел в окно, безрадостно прищурившись, и поднялся из-за высокого стола, чтобы выпустить вторую почтовую птицу.
«Здравствуй, милый друг детства», — издеваясь, писал Лодак.
К собственному удивлению, последние два года правитель раз в месяц получал от него послания, и так же аккуратно раз в месяц отвечал на них. Для птиц целый пергаментный лист, а то и два были слишком тяжёлой ношей, и гонец довозил их до границы с владениями уана Марбе. Дальше письмо доставляли доверенные слуги каждого из правителей. Вернее, Лодак правителем не был, довольствуясь должностью советника при старшем брате, но Хин не мог думать о нём иначе, чем о равном. Он не верил, чтобы человек настолько амбициозный, хладнокровный и умный надолго остался вторым лицом в своём владении.
Слог у Лодака был лёгким и непринуждённым, почерк — угловатым и резким, как у всех летней. «Мой сосед с другой стороны, — рассказывало письмо, — зачастил в Онни. Уж не появилось ли там что интересное? С увангом он в ссоре с недавних пор, но воротная стража его пропускает — стало быть, не получали известного приказа».