Таких крох в яслях звали немцами, потому что они по малолетству, слава Богу, помалкивали, посапывая беспомощными кульками на веранде. И пока Катенька была в группе немцев, она почти не болела. А как она стала ползать, так началось — то одно, то другое. В последний раз они чуть ее не потеряли из-за воспаления легких. В слезах измотанная Валя пришла на участок. Совесть у нее была не только детей делать, но и на работу, но отдавать неокрепшую дочку обратно в ясли она боялась. Тогда Галя и Дуся рассказали ей про Макаровну из цокольного этажа. Двадцать пять рублей — сумма, конечно, значительная, но здоровье дочки было дороже, поэтому Катя отправилась к Макаровне под стол…
* * *Весь мир теперь представлялся маленькой в вертикальных черточках сквозь шелковую бахрому скатерти. Маму, Макаровну и всех, кто ходил к старухе, Катя видела теперь, в основном, ниже пояса. И со временем она научилась различать их голоса и характеры лишь по походке, штопке на чулках и стрелках на брюках. Но болеть она действительно перестала. Под столом все время было тепло, а Макаровна еще застилала пол половиками и стареньким байковым одеялом. Тереха время от времени брали в садик, и почти всю зиму они сидели только втроем с близнецами до тех пор, пока он снова кого-нибудь там не избивал и не возвращался к ним под стол.
Если мама задерживалась на работе, или им с папой давали билеты в театр, Катя сидела у Макаровны до позднего вечера, потому что ни старшей сестры, как у Тереха, ни брата, как у Саши и Вани, у Кати не было. Но вечером у Макаровны было особенно интересно сидеть под столом. К ней по вечерам приходили разные тетеньки узнавать свою судьбу. До бабки они свою судьбу совсем не знали или очень в ней сомневались, а Макаровна им говорила всю правду по картам.
Кате тоже интересно было узнавать судьбу тетенек, а главное, наблюдать, как их ноги в разных башмаках вели свою обособленную от хозяек жизнь под столом, когда судьба в лице Макаровны раскрывала им свои карты.
— Ой, чо это? А? Опять пустое? — причитали черные полуботинки, безвольно разваливаясь подошвами наружу.
— Сама видишь, касатка, — вздыхали двойные, рыжие носки Макаровны из овечьей шерсти.
— Блондин, червовой масти, — в нетерпении выбивали дробь изящные лодочки.
— Туз трефовый… Пики да пики, да все пиками вниз… Сколько же еще-то можно? — спрашивали не столько Макаровну, сколько саму судьбу стоптанные потертые сапоги, сворачиваясь калачиком.
— Сколько мона, столько и нано! — отрезали виляния в сторону носки Макаровны. — Сколько я тебе говорила, чтобы к королю в казенном доме прислон держала! Любовь-морковь у нее к пустым валетишкам! Сама теперь видишь, кто прав был!
А Катя, глядя на свои подбитые войлоком пинетки, все думала, какая же это страшная штука — любовь-морковь. Она искажала линию судьбы и всегда по картам оборачивалась пустотой. Катя решала, по крайней мере, больше не кушать тертую морковку, чтобы лишний раз не искушать суровую, беспощадную ко всем тетенькам судьбу.
И такими вечерами, когда Макаровна дремала с вязанием в кресле, а под столом сидеть одной было темно страшно, Катя забирала со стола колоду карт и внимательно разглядывала их на диване, пытаясь понять, что же означают эти разрисованные картинки в ее жизни? Макаровна, глядя, как двухлетняя девочка молча сидит, вперившись в даму пик застывшим взглядом, окликала ее и подсовывала книжку с картинками про красавицу-кукурузу, которую от всех напастей спасает молодой комбайнер. Еще у Макаровны была книжка про малютку из хлопка и две книжки про Марью-царевну и гусей-лебедей, да только Катя уже наизусть их знала, даже зажмурившись. Но странное дело, вот на карты она могла глядеть часами. По правде, в нарисованные лица ее заставляла вглядываться тревожная мысль. А почему одна и та же картинка для тетеньки с пятого этажа означает нетрезвого мрачного дяденьку из трамвайного депо, которого Катя два раза видела на улице, а для тети в пушистой горжетке — совсем другого, в фетровой шляпе и синем галстуке? И за каждой засаленной картой со стертыми краями перед ее взглядом выстраивалась вереница людей, как в очереди за хлебом. И Катя думала, кто же вот это решает, кому куда вставать? Макаровна? Или они сами давно уже меж собой разобрались, кому из них в колоде быть валетом трефовым, кому червовым королем, а кому и бубновой дамой?
САМ-ЧЕТВЕРГ
Валет — это, касатка, завсегда одни заботы да хлопоты. Чо-то не припомню от них пользы-то ни какой. А как выпадут все четыре на круг, сам-четверг называется, так и будет у тебя сплошной четверг без субботы и пятницы. Драчки да ссоры. Ты, когда во двор гулять пойдешь, так от мальчиков, которые по четыре собираются, подальше держись, непременно поколотят. Или обидят как-нибудь, точно-точно! Ты до четырех-то сосчитаешь? Нет? Сопля ты, соплей! А вот как они на сердце лягут, так начнутся у тебя одни заботы-заботушки. Не верти головой! И запомни, когда они в короли вдруг выйдут, так следить за ними надо в оба! Что задумано в вальте, то и скажется в короле…
* * *Валетами были пока близнецы, Терех и сам Валет, которого Катя уже знала по ботинкам с подшитой дратвой подошвой, старший брат Саши и Вани по имени Валерка. А всех Валерок в их дворе так, сколько не помнила Катя за свою короткую жизнь, и выкликали на улицу: "Валет! Валет! Выходи!" Этого Валета Катя почему-то заранее боялась, и когда за близнецами заходил старший брат, всегда пряталась под стол, узнавая его по шаркающему звуку ботинок. Поэтому она и не знала, какой же масти этот Валет? Но какой-то грустный голос в ее маленькой, с кулачок, душе обречено подтверждал ее сомнения, говоря, что там, у дверей переминается с ноги на ногу сам Катькин червовый Валет.
Близнецы, которые уже и Катю достали своими капризами и неизменно мокрыми штанами, были точно бубновой и пиковой мастей. Никакого от толка от них не предвиделось — ни в настоящем, ни в будущем. Никуда от них было не деться, надо было их принимать как неизбежное жизненное обстоятельство.
Так, значит, этот Терех — трефовый валет? Макаровна была душевно расположена только к трефовому парнишке в бархатном берете с жидкими усиками. Она утверждала, что это — верный друг и защитник на всю жизнь. Нет, что-то тут не вязалось, не склеивалось. Терех почему-то не укладывался в обычный трех ярусный пасьянс. Да и по его развязному наглому виду нельзя было сказать, что кто-то мог бы предсказать что-то на счет его Тереховских планов и Тереховской верности. И Катя, торопливо семенившая за Макаровной с вышитой подушкой для Тереха, твердо знала, что его лучше не злить, заразу, а то такого леща даст друг и защитник, что неделю под столом сидеть будет не на чем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});