Тут я наконец понял, из какого жалкого состояния вытаскивал нас Христо. Между тем Антон предложил и виду не подавать, пусть сам Вашата продолжает вести эту игру, она нужна и для него; беспокойство за наше душевное состояние заставляет его меньше сосредоточиваться на своей персоне; и не посвящать Зингера. Забота о капитане, в свою очередь, держала Макса в нужном напряжении. Открытие Антона могло произвести на него обратное действие. А так он был занят по горло, мучимый ответственностью за здоровье командира, пичкал его витаминами, менял программу физических упражнений, изводил тестами, пытаясь определить степень надлома душевных сил. Через месяц после начала усиленных забот Зингера Вашата сказал:
— В Китае в случае смерти пациента врача обязывали вывешивать над дверями своего дома красный фонарь; чем больше людей он отправит на тот свет, тем больше фонарей украшает его жилище, чтобы каждый мог выбрать себе доктора или слишком опытного, или юнца, только начинающего практику. У тебя, Макс, нет еще ни одного красного фонаря, так что я вручаю себя в твои девственные руки.
После таких слов Зингер пришел в полное смятение и днями просиживал над микрокопиями медицинских справочников.
Макс — прекрасный товарищ, ученый и, как все мы, универсал: он наш летописец, врач, психолог, биолог, космоботаник — последователь академика Тихова, он верит в существование жизни на Марсе.
— Пусть в самых примитивных формах, но она есть! — любит он говорить при каждом удобном случае. — И вот увидите, я… то есть мы, ее обнаружим.
— Пока же он печется о нашем идеальном здоровье и выращивает овощи в корабельной оранжерее, попутно снабжая нас кислородом…
Я сдал вахту Антону, и мы вместе прошли в оранжерею — круглый отсек пяти метров в диаметре, четырех в высоту. С трудом протискались между стеблями лиан к лаборатории Зингера у противоположной стены. Там в обрамлении вьющегося шиповника, усыпанного крупными плодами, поблескивали дверцы шкафа, полного пеналов с реактивами, пробирками, необходимой аппаратурой. Он откинул крохотный столик и сиденье. С потолка свисала клетка специальной конструкции, а в ней висел, ухватившись клювом за прут, наш пятый член экипажа — попугай Феникс, белый с желтым хохолком. Полным именем его звал только Зингер, любивший во всем порядок, а мы просто — Феня, и он охотно откликался.
— Здравствуй, Феня! — приветствовал я его.
Попугай свистнул, засмеялся, подражая Антону, потом передразнил меня: «Здравствуй, Феня» — и спросил голосом Зингера:
— Когда все это кончится? Где выход? Был ли человек в более трагическом положении?
— Помолчи, Феникс! — прикрикнул Зингер. — Как ты стал болтлив. Сейчас банан получишь… Помолчи…
Но не тут-то было. Феня пронзительно свистнул и стал декламировать скорбным голосом, подвывая на концах фраз, как это делал Макс, читая свои «белые стихи»:
— О ностальгия! Проклятое томленье!
Когда ты выпустишь всех нас из душных объятий своих?
Пора уже избавиться от наважденья!
К тебе взываем, Марс, и космос молим…
Макс поспешно сунул в клетку банан, и Феня прервал патетическое причитанье.
Макс смущенно сказал:
— На него тоже действует космос. Знаешь, он начинает сочинять всякий бред, причем провоцирует, подражая мне. Дома черт те что могут подумать, когда этот живой документ начнет выкладывать свои впечатления. Ешь, ешь, болтун несчастный. На орехов.
— Орехи так орехи, — ответил Феня, громко щелкнув скорлупой.
Макс, смущенно улыбаясь, потянул носом:
— Чувствуешь? Ананасы! Всю дорогу барахлили, не хватало калия и микроэлементов, насилу додумался, — и вот созрели! Отметим прибытие! — И, посерьезнев, спросил: — Как тебе кэп?
— По-моему, хорош, как всегда. — Тут мне стало жаль Макса, и я выложил ему версию Антона.
Макс сказал строго и холодно:
— Ив, дорогой, есть вещи, так же недоступные для непосвященных, как для нас пока просторы Марса. Ты знаешь, психология — такая область, которой я посвятил не один год и продолжаю углублять свои знания. Так что вы с Антоном не делайте поспешных выводов и предоставьте мне, как более компетентному в некоторых вопросах…
Чтобы не затеять ссоры, я попросил разрешения съесть помидор, и Макс ринулся выбирать самый спелый, произнося панегирик этой необыкновенной ягоде…
Могучий Марс прогнал космическую усталость. Нас захватила напряженная предпосадочная работа. Вашата сказал, не отрывая взгляда от приборов:
— У меня странное состояние, какая-то смесь восторга с удивлением. Наверное, такое же чувство охватывает птиц, ну, скажем, скворцов, когда они, преодолев Средиземное море, видят Нил, пирамиды и уже чувствуют под собой твердую землю.
— Сравнение, может быть, и не совсем точное, — заметил Макс, — но в какой-то степени передает наше состояние. Скворцам, конечно, легче…
— Ну не скажи, — прервал его Антон, — попробуй сам помаши столько крыльями.
— Попробую, вот только вернемся…
Виток за витком делает наш корабль, «направив» все свои «органы чувств» на поверхность Марса, ощупывает и разглядывает горы, пустыни, моря, кратеры.
Мы на высоте трех тысяч километров, выполняем первую часть программы — фотографируем поверхность аппаратами Фокина в инфракрасных лучах; еще некоторые области Марса закрыты пыльными облаками.
За планетой на много тысяч километров тянулся шлейф разреженных газов, он тускло светился в лучах солнца. Марс терял последние остатки газовой оболочки.
Пылевые бури, бушевавшие два месяца, утихли. Вулканический пепел и песок, не менее тонко перемолотый солнечным теплом и космическим холодом, осели на поверхность планеты, осталась туманная дымка из самых легких частиц, она смягчает контуры горных массивов и создает своеобразные миражи: кажется, что впадины морей и глубочайшие каньоны заполнены водой, что в мертвых руслах текут реки, а выветренные базальтовые столбы — рощи исполинских деревьев. Оптический обман. Стоило только взглянуть на экран телескопа, и открывалась щемящая сердце пустыня. Если здесь когда-либо существовала жизнь, то она давно погибла. Если не происходило каких-либо глобальных катастроф, то она, жизнь, приняла самые экономные, мизерные формы. Может быть, споры бактерий, низших растений носятся вместе с пылью, поднимаемой марсианским ветром, и вместе с остатками воздуха рассеиваются в космосе? Мы взяли пробы воздуха на разных высотах, и коомобиологи на Земле узнают, верны ли такие предположения.
Внизу проплывает Кратер Черепаховой Спины, хорошо видно плато близ Южного полюса в характерных полосах различных горных пород, срезанных движением ледника… Бесконечно долгая вахта в космосе среди пустоты и неподвижных созвездий сейчас проходила незаметно. Вот уже под нами показался Титониус Лакус — равнина, испещренная кратерами метеоритов, ее прорезает гигантский тектонический ров с берегами, сильно изрезанными оврагами. Впадина тянется более чем на 570 километров в широтном направлении. Как и разломы земной коры такого типа, она имеет от 50 до 80 километров в ширину, со дна ее поднимается островерхий хребет горного образования. Когда я посмотрел вниз, мне вспомнился Байкал: со спутника он очень напоминает этот ров.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});