Екатерина Бурмистрова
Солнце
Огромный полукруг алого солнца начал таять на железном краю Стены.
Егор швырнул лопатку в ящик и принялся отряхивать одежду.
— Как тебя… Андрей, да? Составь мне компанию, будь любезен. Я хочу сегодня поужинать на воздухе и распорядился приготовить на две персоны.
Мама Егора прислала нам ужин на подносе, накрытом двумя салфетками, стоявшими домиками над тарелками. Мы уселись прямо на ящики с инструментом, и я тотчас закурил, чтобы скрыть замешательство перед содержимым подноса. Егор заглянул под белоснежный краешек, с легким укором сказал: «Мама!» и, благодушно вздохнув, повязал себе салфетку. Я медленно сделал то же самое.
Егор приподнял изящную, почти кокетливую крышку на супнице и перевел на меня потеплевший взгляд.
— Ты ешь тяжелую пищу?
Я пожал плечами.
Мы с Егором уже две недели утрамбовывали вечно осыпающуюся западную часть Дома. Я вставал немного раньше, пережидал, пока наша часть на несколько минут отъедет от западной, и когда они снова смыкались, переходил на их сторону.
Егор с семьей жил на лучшем, предпоследнем этаже. На последнем жили наблюдатели. Кто-то рассказывал, что летом Солнце заглядывает в такие квартиры на целый час. Егор спускался на работу прямо из подъезда, делал несколько шагов влево и — вот он, фронт работ — неровные впадины на уровне первого этажа. Я заполнял их глиной и лежавшими вокруг комьями земли, а Егор ровнял и доводил до гладкости, напевая какую-то иностранщину.
На второй день я не удержался и спросил:
— А вас-то зачем погнали?
— То есть? — вежливо удивился Егор, — кого это «нас»?
— Ну, тебя-то кто работать заставляет?
— Я сам так решил. Вообще, меня папа еще в детстве записал в полк, так что я уже офицер. Но этим летом я им предъявил ультиматум: либо работаю, как обычный солдат, либо ухожу в свободные художники.
Мы продолжили работу, но через минуту я признался:
— Я вот тоже рисую немного…
— Почему «тоже»?
— Ну, ты сказал, что хочешь стать художником.
— Нет-нет, это я в гипотетическом смысле. В плане ухода в неоплачиваемую профессию. А в каком жанре рисуешь? Пейзаж, портрет?
— Рисую, в основном, солнце. Оно к нам очень редко заглядывает.
— А где можно посмотреть работы? В твоей мастерской?
Я медленно кивнул.
После заката мы пошли к восточной части.
— Неужели это самый, самый край Дома? — взволнованно говорил Егор, держась за осыпающиеся стены, чтоб не свалиться. — Никогда не думал, что попаду сюда.
Егор так никогда не узнает, что та полутемная комната, куда я привел его после работы, — моя квартира. Это наша на двоих с Порфирием кухня-спальня-гостиная, это приемная Порфирия по мелкому ремонту и, в последнюю очередь, моя мастерская.
Впрочем, Егор нашел обстановку романтичной.
— Прямо Монмартр, — с легкой завистью сказал он, протискиваясь в наш лаз. Пока он оглядывал двери соседей, я успел живописно расставить холсты у стен и водрузить посередине мольберт.
Егор немного походил по комнате, аккуратно обходя землю, успевшую влететь в окно. Кроме картин он внимательно осмотрел наш бугристый потолок, пригляделся к приемному окошку на двери с подписанными рукой Порфирия часами работы (лицо его выразило научный интерес) и спросил, как выйти наружу. Я отодвинул засов и пошел провожать его до стыка половин Дома. Прощаясь, Егор серьезно сказал:
— Я совсем не знал тебя. Жаль, мама не видела твоих работ, она любит авангард. Но если на нашей половине пройдет выставка, мы придем всей семьей. Ты — талант. Позволь пожать руку.
Никто не может сопротивляться подобным словам, и я не стал исключением. Так началась дружба двух разных половин Дома.
С утра мы по большей части работали молча, но после обеда Егор обычно начинал монологи. Он вообще любил пофилософствовать вслух:
— Почему полдома отъезжает два раза в день — с рассветом и закатом? Почему наши квартиры сотрясаются, а иногда рушатся?
Первый раз я решил ему ответить, но оказывается, это был риторический вопрос, поскольку сначала он меня не допускал до рассуждений о таких материях. Перебив меня, Егор ответил сам себе:
— Существуют несколько точек зрения по этому поводу, я же не разделяю ни одной.
Он сделал паузу и посмотрел на меня.
— Ну? — спросил я.
— Что до меня, так я уверен: встряхивание есть перемещение материи, которая постоянно меняется.
— Так-так, — сказал я. (Так обычно говорил Порфирий, поглядывая на мои «солнца» и силясь их понять). — Ну, а мы сами встряхиваемся?
— Я же говорю, заметить можно только конечный сдвиг. Так сразу ничего не заметно. Это как землетрясение в два балла — никто его не видит…
Поняв, что Егор — рассудительный человек, который к тому же каждый день видит, что происходит за Стеной, я поведал ему о своей проблеме.
***
Стена окружала Дом, а Дом постоянно осыпался, что же еще? Сколько себя помню — он всегда был живым. Даже ночью сквозь толстые его стены, казалось, слышится дыхание и шевеление дремлющей массы. А что было днем…
Порфирий говорит, что эту полутемную пятиугольную комнатушку с окном на пустырь нам дали сразу после завершения строительства. Перед пустырем высилась Стена, так что солнца мы не видели. В секторе Егора жили разведчики, в нашем — строители, а мы с Порфирием куковали на мансарде.
Помню, что сперва я только подползаю из кромешной темноты к двери, которую забывали прикрыть и оттуда, невидимый, гляжу, не мигая, в коридор. О, коридор! Ты — есть сама жизнь. (Так я ощущал его много времени, пока не выполз к Стене), Здесь прошло моё детство, здесь я научился смотреть, ходить и убегать….
С детства я решил, что, как только вырасту, найду самую хорошую работу, и Порфирий ни в чем не будет нуждаться, мы сразу переедем в светлые просторные комнаты, их будет целых две, а наша кладовая будет забита лучшими продуктами. И не будет с потолка сыпаться земля и мусор по ночам, когда приходилось, вылезая из кровати, нести одеяло к окну и вытряхивать комья, а они нередко влетали в чужие квартиры. Да и к нам частенько влетал мусор, отсюда и пошла поговорка, что сосед наверху всегда враг. И на следующий день все повторялось.
Про Порфирия я знал лишь то, что он воевал с моим отцом в какой-то очередной междоусобной войне, но отца признали дезертиром и — дальше были какие-то недоговорки… Позже он сказал, что его родню выбили из Дома, а он случайно остался. В связи с этим мне разрешили ходить в школу, откуда выходили охранниками.
— Это ты