Дмитрий Самойлов
После конца
Звезда
Звезда, воспламеняющая твердь,
Внезапно, на единое мгновенье,
Звезда летит, в свою не веря смерть,
В свое последнее паденье…
И.А. Бунин
Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в мягко освещенное приведение собеседника.
Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему голограммой. Звезды включали землянина в точках его индивидуальной программы. Втягиваясь в кругообмен энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей головой. Инерция людских поступков сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе раскрученной сцены.
Компиляция звездной Хостессы была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали насильственные выплески полей, рождая в ней тягу к шедшему в звездную бездну мусору. Над роистым вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Он подавлял управлявшую людьми звездную механику, удерживал в слоях теплившиеся кристаллы человеческой памяти. Смешанные энергии красок вытекали из нейтронной топки в вечную мерзлоту звезды, превращая её в ослепительную Камчатку.
Нейротрансмиттеры Хостессы загрузили в физическую реальность земные воспоминания, смоделировали бессилие, загнанность неразумного тела. Замерший в парке Газа сверчок её детского сознания раскрылся перед образом высокого восточного юноши. Чувства выстрели в ловушку его голоса. Восьмиклассница сочла нужным, утопить печаль учителя в волнах своего начеса, освободить его от темных одежд, от шаманской ломки. Просветление было сопряжено с болью.
Полупрозрачная туманность двух оболочек обрела плотную плазму. Испарины дышали туманом красно-желтых дней, лучшим, исполненным любви, характером действий, безоглядно распаленными ядрами, которых лишились огрубелые листья. Ветер свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.
Она показала Учителю объемную голограмму автомобиля. Металлический шар уложил ось перспективы, сокращая расстояние между двумя двигавшимися точками. Оформитель гнал, настигая собственную проекцию, опережая идеи своего времени. Она прочла усталость на его лице, просчитала вероятность его падения, гибель своей звезды, способной сгореть, превзойти яркостью солнце.
Полусфера земного океанариума зарделась пламенем льда, испепелила оптикой просеявших небо алмазов. Прожженная в ночной колыбели дыра захаркала сгустками звездной протоплазмы. Умершие задолго до своего конца прочищали глотки в опаловом дыму питерских дворов-колодцев. Они не соотносили себя с дурным сном, с машинами во дворе, с узорами на теле, с размерами квартир, с отдававшей скверными мыслями штукатуркой, с конструкциями разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их цепи, с очередью на свое поедание в пищевой цепочке.
Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, сводя сечения жизненных плоскостей, выявляя судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей, значимость нулей и минусовых значений. Каждый видел себя нотной партитурой, записанной в нейронной сети. Вырывавшиеся из плотного сновидения люди плакали, звуча. Клавиши небесного органа играли без фальши, предугадывая свое созвучие.
По никем не занятой улице шел иссохший шаман, развеивая проседь своих волос. Его горловая чакра раскручивала вихри. Холодные ветра были первопричиной зимы, хорошо настроенным инструментом, доносившим истинное звучание любви.
О земном, о вечном
Кошкой малец прокрался по зацелованному бликами акведуку Элио, подмел курчавыми космами прах погребальных кварталов. Любовь предлагалась, в том числе и на кладбищах, в разивших мочой купальнях, в хмари малярийных болот. Амори полз в заваленный туфом каменный шатер заточенной жрицы, к смертельному ложу дочери государства, сделавшей его свободным. На отсыпанном заплесневелой крошкой жертвенном алтаре он опустошал ритуальные амфоры, притягивая родное — родным, очищая рассадник чумы от следов механических людей, тяжести скверны. Амори наполнил сосуды флегмой разных зарядов и плотностей. Тягучая жидкость начала проникать, влюблять и выстраивать свою иерархию в тысяче миров. Где-то сейчас он уступал женскому целомудрию, покорялся настойчивой силе матери — заступницы, осветляя глушенное стекло золотом священных рощ, чистотой своих помыслов, выбросом гигантских энергий.
Полевая туманность темного разума тянулась в равновесную пустоту вечного некрополя. В пылившей по дороге карете среди языческих фигур привычно умирал Христос на бронзовом распятии. Бодрствовавший внутри понтифик рассуждал о явном предначертании рейха. Он облекал себя в багряную тогу, осквернял и причащал, насиловал и подчинял. Учение Иисуса растекалось по головам рабов куда живее воды водопроводах, куда таинственней крови на аренах.
Сопровождаемый гвардейцами служитель церкви промчался мимо башен Модены, Болоньи и, любуясь с моста барашками волн Самоджи, призвал под кожаный полог скорбевшего Амори. Скрытая ярусами садов вилла Джулия стояла особняком, полукруглая галерея раскрывалась во двор, служа партером. Рассеченные колонны подпирали окаймленные плющом руины слезного неба, в них барахтались вылупившиеся люди. Опираясь на хрупкое плечо гостя, Юлий прошелся по лоджиям Нимфея, сон выкупал его душу в ледниках Аква Верджине.
Судьи трупного Синода, палачи церковного трибунала лишили священника трех пальцев руки, которыми он совершал крестное знамение. В раскаленной камере медного быка Юлий ощутил настигавшую похоть, пульсацию боли, притуленную пальмовым вином, ёрзанье стригиля, скоблившего отмершую кожу. Мир втянулся во внеземную бездну своего бутона, багровый пар шикал в зареве никогда не наступавшего завтра, и не чувствовалась трепыхания чего-то, что осталась бы после него, что дало бы ему хоть толику тени.
На космическом дне фасеточных глаз Амори шли войны: священник увидел вспышки бомб на солнце, обломки кораблей, людей с лунной радуги, взращивавших в себе неизлечимое зло захватчиков и паразитов. В подоле песчаной бури завалялось стекло с секретом. Пробежавший по ступеням звездного амфитеатра холодок из нот известил о гибели раздувшейся империи. Любовь не могла вечно щекотать пустоту, вера не была обязана дурманить умы. Предрассветный зефир теребил зонтики южной сосны. Ступы понтифика кровоточили язвами, одним духом проявила себя болезнь.
— Римский народ больше не станет преклоняться предо мной, — тихо проговорил он. Дьявольский, сенсационный трактат вышел из-под его пера. Он переписывался на лучших папирусах, обсуждался на рынках и форумах. В истинной истории вознесенные до апофеоза императоры были побеждены и унижены, всесильная страна была разделена и разграблена. Изгнанный понтифик бросал динарии в уготовленную для купола пантеона бетонную пену. Ночами он вынимал пораженный грунт из ветхого храма и ждал, когда мириада молодых планет из числа тьмы прожжет тяжелое веко окулуса. Горячие звезды, где пеклась жизнь