Annotation
Надежда Кожушаная «анализирует роковое обаяние силы и бессознательный коллективный мазохизм нации».
Надежда Кожушаная
Надежда Кожушаная
Иван Дыховичный
Прорва
Киносценарий
Лауреат «Золотого Овена» за лучший сценарий
Коня привезли ночью.
С трудом заставили выскочить из вагона, с трудом удерживали. Рассматривали.
Конь был огромный, черный, напуганный, косящий глазами, нервный. Горячий. Настоящий.
— Хорошо. Хорошо, — говорили милиционеры и конюхи.
— Нервничает.
— Обучим. Да? — потрогали коня за холку, и конь оскалился.
— Хорош.
— Мало времени.
— А что делать? Надо. Хорош.
— Будем учиться? — спросил начальник конвоя и ущипнул коня за бок.
Конь взвился и заржал: так коней не щиплют.
— Ай, хорош! Так бы и придушил! — сказал начальник конвоя и засмеялся.
Анну выпустили утром, в то время, когда обычно в витринах выставляли новые яства.
На выходе проверили документы: паспорт, пропуск, тщательно сверяя фотографию с ней самой.
Выпустили.
Она была уверена, что ее вернут, она шла и чувствовала только спину. Свою.
Ее окликнули, попросили вернуться:
— Застегнитесь, пожалуйста. Вас в метро не впустят. Вы знаете, где метро? — и он улыбался вежливо, как предупредительный плакат.
Анна застегнулась, оправилась, пошла. А Плакат окликнул, теперь уже строже:
— Гражданка! — и показал еще одну, не замеченную Анной опасность: поливальная машина, символ утра и благополучия, везя перед собой фейерверк разноцветных брызг воды, едва-едва не обрызгал Анну.
Анна пропустила машину, машина сбавила фейерверк, а Плакат покачал головой: бывают же такие рассеянные граждане!
Она подошла к метро, и метро открыли тотчас же, как будто ждали только ее.
Люди входили внутрь и радовались, что есть метро и что метро такое красивое.
— Не поеду я никуда! — пошутил веселый парень в вышитой рубашке и уселся на скамейку под мозаикой. — Буду здесь жить!
Наверное, он был любимец, потому что остальные «вышитые рубашки» весело и охотно засмеялись и стали шутить на шутку:
— А мы тебе подушку принесем!.. А работать кто будет за тебя?.. А он будет подельщиком!.. Конечно, в таком дворце любой согласится!..
Дома Анна разделась и вылила на себя два флакона одеколона. Драла кожу так, как будто хотела ее содрать. Чтобы выросла новая кожа.
Ей хотелось изменений. Она выложила вещи из шкафов, сдвинула с места кресло, сняла картину. Начинала и бросала переустройку, забывая, чего же она хочет. Устала, наконец, добившись полного разгрома. Села.
Муж, вернувшийся с работы, убежденный, что Анны нет и не будет больше никогда, увидел разбросанные вещи, охнул и присел на пол в коридоре; он знал, к о м у именно нравилась его жена.
Услышал мужской голос в спальне. Заглянул.
Жена, Анна, красавица, дворянка, умница, абсолютно пьяная лежала в кровати, курила и говорила мужским голосом:
— А вы любите интермедии? — и отвечала другим мужским голосом: — «Добрый вечер, здрассте!» — так начинались в то время все интермедии.
Через четверть секунды мужа в коридоре уже не было. Он был в кабинете, звонил подчиненному:
— Как Рабфак?.. Хорошо. Хорошо. Что?! Кал?! Чем пахнет?! Немедленно вызывайте специалистов. Докладывать все, — и чуть не задохнулся от того, что говорить пришлось деловито и строго, а сердце колотилось совсем в другом ритме.
Семья кончилась. Надо было утверждаться в работе.
Он закрылся в кабинете и выронил ключ. Наклонился, чтобы поднять его, услышал вопль из спальни:
— Саша-а-а-ао-у!..
Тихо-тихо, долго поднимал ключ и застыл, согнувшись, потому что Анна была уже у дверей, крепко прижалась губами к замочной скважине и сказала филином:
— Угу!
Муж выстоял, так же согнувшись, пока она не успокоилась и не ушла.
Он положил ключ в карман. Ключ оглушительно звякнул о мелочь. Тихо-тихо, долго-долго садился на кожаный диван. Диван не скрипнул. Отпустило.
Конь оказался на редкость умным, потрясающе умным и талантливым конем. Схватывал на лету, только быстро уставал учиться, а заставить его работать уставшим было просто невозможно.
— Хорошо, — говорили конюхи.
— Бурдюка на него нет, — сказал кто-то. Тренер стал суровым и опять взялся за тренировку.
Анна шла по улице и чувствовала, что от нее исходит незнакомое ей раньше вожделение. Она была самкой, готовой к совокуплению. Как будто вчера над ней не надругались, а наоборот — омолодили ее и влили в нее жизнь и похоть.
— Какая! — обернулся один.
— Вот бы кого нам в продавцы! — восхитилась группа. — Все товары бы распродали!
— Одна? — спросил другой.
— Одна, — сказала Анна.
Он немножко пошел рядом испугался и отстал. И она опять побыла одна.
— Съем! — Адвокат схватил ее за плечи и сжал. Нежно и почти страстно. — Или увезу в Канны, — купил цветов, отдал с поклоном.
— Вы сегодня удивительно опасны. Как это делается? Вам нужен личный поэт, я вас познакомлю. Я сам, к сожалению, слишком порочен для вас. И моя порочная страсть — монстр по фамилии Горбачевская. Кажется, я рассказывал. Какое дело!! Четыре трупа — и ни малейшего раскаяния! Сытая, довольная тварь. Я стал поэтом монстра!.. А вы знаете, что мы с вами сегодня самая красивая пара в Москве тысяча девятьсот тридцатого?!. И очень может быть, что трупов у Горбачевской оказалось не четыре, а гораздо больше! Вот сколько! — и он показал на колонну физкультурников и расхохотался во все горло. — Нет, вы еще никогда не были так опасны! — он поцеловал ей руку, и она прижалась к его плечу и погладила его за ухом.
— Ну вот, — Адвокат покраснел, растерялся и больше не говорил про монстра Горбачевскую.
А ночью Анна остервенело ласкала мужа, совершенно потерявшегося от страха. Он то замирал, то кидался на нее, стараясь изобразить обезумевшего от страсти зверя. Не получалось.
— А так можешь? — говорила Анна, и слова ее, если по порядку, не укладывались никакой логикой. — Возьми же меня, идиот! Родной мой, Саша, стыдно! Застрели его! Скотина! — и била мужа по лицу. — Сделай что-нибудь! Лакей, гадина! — и рыдала так, как надо было сразу порыдать. И орала в потолок и подушку.
Фуэте у Балерины сегодня получилось.
Это было не фуэте — наваждение.
Она крутилась полминуты, минуту, полторы минуты… и никак не могла остановиться. Зал взорвался аплодисментами, замолк, опять взорвался и пришел в полный экстаз, когда Балерина, наконец, остановилась, высоко задрав ногу.
Аплодировали стоя. Один из почитателей едва не вывалился с балкона, успели поймать. Можно было подумать, что это не балет, а съезд народных депутатов — так аплодировали!
Она убежала за кулисы:
— Мне кажется, я больше никогда не смогу! — и расплакалась.
Василий с цветами от организации вошел в кулисы.
— От нашей организации! — сказал он и пожал Балерине руку. — Самой прекрасной балерине!
— Смотрите, не влюбитесь! — сказал кто-то, и все засмеялись.
Сказали так, наверно, потому, что Василий был очень красив. Его сразу хотелось влюбить в себя. Или хоть в кого-нибудь.
Василий хотел сказать речь, но от волнения сказал глупость:
— Я не имею отношения, Надежда Павловна, но вы так не похожи на всё!
— Вообще ни на что? — наспех пококетничала Балерина, и все засмеялись.
— Да ну! — махнул рукой Василий. — Не умею я говорить ваши речи! — и быстро-быстро зааплодировал.
И все зааплодировали.
Надежда Павловна улыбалась, пожимала плечами, счастливая и смущенная. Потом, решившись вдруг, повторила кусочек фуэте: покрутилась вокруг себя, вместе с цветами.
— Ну просто здорово! — крикнул Василий, и все аплодировали. Быстро-быстро. И в восхищении мотали головами: невероятно! Небывало!