…И пышные кроны прятали красную крышу дома с обветшалым портиком и облупившимися деревянными колоннами. Коломны в трещинах, крыльцо покосилось, оно наверняка скрипучее, поет на все голоса… Вот и запело, вот дверь — протяни руку и войди, и дверь отворяется, и старик с простертыми руками идет навстречу. И худая спина, которую он обнимает… Потом они вошли в сад — худой, лет тридцати человек и старик. Они шли по пояс в траве и не заметили, как их обступили малыши в одинаковых, чем-то скорбно отличающихся от школьных, костюмчиках, а навстречу им поднялась из-за садового стола женщина в легком воздушном платье… На скатерти сеть лиственной теин, стол огромен, и вокруг него за белыми стаканами молока сидят дети, дети, дети… И молодая женщина смеется, и старик улыбается, и улыбается молодой мужчина, и ловит его улыбку худой и настороженный мальчуган — сын, и, разрешив какое-то свое сомнение, тоже улыбается, глядя на отца, а потом па нас. А за нашими спинами, за нами видят детские глаза что-то такое, что наполняет их счастьем и чего нам не дано ни увидеть, ни узнать… И надо всем голос:
Вот дом,
Который построил Джек..
А это пшеница,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек..
И пробуждение. От резкого стука в дверь.
— Иванов, к телефону! Междугородняя!
Валера Иванов окончательно проснулся.
Из транзистора вполголоса и надтреснуто звучало: «…а это корова безрогая, которую…» В приемник метко попала кеда, которую бросил, не глядя, кто-то лежавший на кровати напротив Валеры лицом к стене. Приемник, естественно, смолк.
— Дикари вы.. — Валера встал, надел тренировочные брюки, пошел к двери.
— Дикари… Я после смены, — промычал второй.
Над ним в чехле висел неуместно нарядный, чуть ли не из парчи, пиджак в блестках и в целлофане. Валера вышел, но мы успели рассмотреть комнату на троих в мужском общежитии: третья кровать пуста, на вешалке в углу — куча одежды, на столе остатки еды, хлеб, кружки, окно занавешено одеялом, из-под которого сочится бледный свет белой северной ночи.
Валера сбежал по лестнице стандартной пятиэтажки общежития. Промелькнули «умывалки» на добрый десяток умывальников, кухня, где над чайником да банкой консервов, разогреваемой прямо на огне, колдовал какой-то парень. Внизу, у полупустой вешалки, на раскладушках спали несколько парней. Рядом с ящиками для корреспонденции, на тумбе вахтерши лежала, дожидалась телефонная трубка. Вахтерша вразвалку спускалась за Валерой. Дверь общежития с треском распахнулась, и раскосый парень с помощью двух сравнительно щуплых, в полуморской форме, и одного дюжего, без формы, втащил огромную коробку с цветным телевизором.
— Этта што такое? — закричала вахтерша, усаживаясь на место и берясь за вязанье. — Чего приволокли-то?
— Тихо, теть Маш! — крикнул в ответ раскосый. — Глянь, чего купили!
— Але? А? Москва? Але? Это я! Я! — Валера прикрыл трубку, грозно сверкнул глазами на ребят.
— Тише вы! — прикрикнула вахтерша. — Междугородняя! Тшш! — куражился раскосый, пытаясь помочь товарищам, но добиваясь прямо противоположного.
— Не грохните, чумовые! Это же денег-то каких стоить!
Ребята потащили ящик по лестнице. А Валера все кричал в трубку: «Але!».
— А че им деньги? Они у их дурные. И грохнут как пить дать!
— Я, я! Ах, это вы, теть Жень? Здрасте… Хорошо. Здоров. Не, не простужаюсь. Хорошо, буду кутать. Справки? Какие? А, квитанции. Ладно. Не выбросил, нет! На все, что вам выслал? А зачем вам? У меня на иждивении? Ладно. Да знаю я, что вы ухаживали за моей матерью в эвакуации… Отпуск пока не дают. Должен пойти, а не дают. Работы много… Вот, елки, разъединили! — Валера положил трубку.
— Кто же это к тебе в иждивенцы набивается? — спрашивает вахтерша.
— Да тетка.
— Родная?
— Говорит, что да.
— И откуда же она ему родная? — продолжала ворчать вахтерша, когда Валера ушел. — А туда же: в иждивенцы… Э-эх! Один с сошкой, а семеро с ложкой…
…Валера открыл дверь своей комнаты. Раскосый паренек, Толя Хангаев, виновато-радостно смотрел на Валеру, друзья-морячки из соседних комнат возились с телевизором.
— Как покупочка, а, Валер? Законно?! Обмоем? — радостно обнял Валерия Кабан.
— Перебьешься!
Тот, что спал, не выдержал.
— Совесть есть? Человек со смены!
— Ладно, Жор, такое дело… — Кабан радовался от характера. — Цветной, законно?
— В тридцать пятой — «Радуга», пусть теперь заткнутся! — сказал морячок, хотя и был не из этой комнаты. — «Рубин» куда как лучше.
— Законно!
— Что-то со звуком, — кивнул Толя на телевизор.
— Мастера надо вызвать, — сказал Валера. — Пережжете.
— Ладно, мастера! — Георгий встал, отбросив одеяло, и приник к телевизору.
— Мы и сами с усами! — радостно потер руки Кабан. — Точно, Жор?!
На экране появились экзотические острова, океанский прибой, пальмы. Ребята притихли.
— А звука нет… — печально повторил Толя.
Кабан неожиданно ударил по ящику, экран тут же погас, зато появился звук: «Эти пернатые встречаются только здесь, их осталось немногим более…» Кабан еще раз стукнул: исчез и звук.
— Кабан ты и есть! — в сердцах сказал Толя.
— Новый куплю! Законно!
— Ты купишь, — протянул Георгий.
— Да я три таких прогудел!
— Ну и дурак, — сказал Валера. — Починим ящик, а тебя на порог не пустим.
— Валер, ты что? Или ты не рабочий человек? Из-за паршивого ящика? Да на нас земля держится, Валер! Мы — сила! Да мы сто таких телевизоров купим! Деньги, они что? Тьфу! Разве мы за деньги работаем?! Просто у нас звание такое. Рабочая кость! А ты из-за паршивого ящика! Хочешь, я по три смены буду работать? Подряд? За месяц тебе на новый заработаю. Хочешь?
— А когда свалишься, кто за тебя работать будет?
— Я?! Свалюсь?! Да я… У меня жила — не порвать!
— Не у таких рвалась, — не глядя на Кабана, сказал Хангаев.
— Толян, ты наш человек? — вдруг усомнился Кабан и повернулся за поддержкой к Валере Иванову.
— Ваш я человек! Ваш… — вдруг ожесточенно и быстро ответил Хангаев. Хотел еще что-то добавить, но осекся и тут же стал прежним — обаятельным, своим, То-ляном. — Ладно, Кабан. Мне в четыре на смену. А я ночь не спал.
— Подумаешь — ночь! — сморщился Кабан. — Все вы одно и то же: ночь, смена, план, «бабки». А я хочу жить. Хозяин я, в конце концов? Или не хозяин? Да я всему комбинату, может быть, хозяин… Всей жизни. Да я завтра…
Валера вдруг вскочил:
— Не понял, что? Инвалидом хочешь стать? Ты думаешь, у тебя два сердца? Три? А чем дальше жить-то будешь? На пенсию?
— Да я… — Кабан не ожидал такого бешенства, таких побелевших глаз Валеры. — Ладно, Валер, мы еще повкалываем до пенсии… Заметано?
Валера машинально хлопнул его по ладони, взял пальто и пошел из комнаты.
В переполненном автобусе едут рабочие на комбинат, и среди них мрачный Валера. Доносится отрывок разговора:
— Японцы предложили проект, сам слышал: весь город — под колпак. А у нас еще лучше проект!
— Тоже под колпак?
— Не! Полная автоматизация! На комбинате — ни одного человека, все автоматически.
— А мы?
— А нас — под землю.
— В шахту, что ли?
— Не. Там тоже автоматика.
— А чего мы-то под землей делаем?
— Мы?.. А мы — поддерживаем вечную мерзлоту, понял?!
— Комбинат, — объявляет через динамик голос водителя.
Приметы комбината видны в городе повсюду. И тут, на переговорном пункте, где стекло кабин для видеосвязи, модерновая конторка, электронное табло и даже африканский вид на рекламе «Аэрофлота», предлагающего посетить всего-навсего Гагру, и тут из окон — трубы и дымы, карьер, водосброс ТЭЦ, а разговора ожидают рабочий в каске строителя, водитель в бушлате, и кто-то зычно кричит из кабинки: «Да, устроился! Да, в общежитии! Да, сто восемьдесят, по четвертому. Пока! Пока!».