М. ХЕРАСКОВ
ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА
РОССИАДА
Песнь первая[1]
Пою от варваров Россию свобожденну, Попранну власть татар и гордость низложенну; Движенье древних сил, труды, кроваву брань, России торжество, разрушенну Казань. Из круга сих времен спокойных лет начало, Как светлая заря, в России воссияло. О ты, витающий превыше светлых звезд, Стихотворенья дух![2] приди от горних мест, На слабое мое и темное творенье Пролей твои лучи, искусство, озаренье! Отверзи, вечность! мне селений тех врата,[3] Где вся отвержена земная суета, Где души праведных награду обретают, Где славу, где венцы тщетою почитают; Перед усыпанным звездами алтарем, Где рядом предстоит последний раб с царем; Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет, Где каждый человек другому равен будет. Откройся, вечность, мне, да лирою моей Вниманье привлеку народов и царей. Завеса поднялась!.. Сияют пред очами Герои, светлыми увенчанны лучами. От них кровавая казанская луна Низвергнута во мрак и славы лишена. О вы, ликующи теперь в местах небесных, Во прежних видах мне явитеся телесных! Еще восточную России древней часть Заволжских наглых орд[4] обременяла власть; На наших пленниках гремели там оковы, Кипели мятежи, росли злодейства новы; Простерся бледный страх по селам и градам, Летало зло за злом, беды вослед бедам; Курений алтари во храмах не имели, Умолкло пение, лишь бури там шумели; Без действа в поле плуг под тернами лежал, И пастырь в темный лес от стада убежал. Когда светило дня к полуночи взирало, Стенящу, страждущу Россию обретало. В ее объятиях рожденная Казань Из томных рук ее брала позорну дань; Сей град, российскими врагами соруженный, На полночь гордою горою возвышенный, Подняв главу свою, при двух реках стоит,[5] Отколе на брега шумящей Волги зрит. Под тению лесов, меж пестрыми цветами Поставлен Батыем ко северу вратами, Чрез кои в сердце он России выбегал, Селенья пустошил и грады пожигал. С вершины видя гор убийства и пожары, Где жили древние российские болгары, Разженны верою к закону своему, Казань, поверженна в магометанску тьму, В слезах на синий дым, на заревы взирала И руки чрез поля в Россию простирала; Просила помощи и света от князей, Когда злочестие[6] простерло мраки в ней. Подвигнуты к странам природным сожаленьем, Народа своего бедами и томленьем, На части полночь[7] всю расторгшие князья Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия. Но как российские Ираклы ни сражались, Главы у гидры злой всечасно вновь рождались, И, жалы отрастив в глухих местах свои, Вползали паки в грудь России те змеи. Драконова глава лежала сокрушенна, Но древня злоба в нем была не потушенна; Под пеплом крылся огнь и часто возгорал, Во смутны россов дни он силы собирал; Неукротимых орд воскресла власть попранна Во время юности второго Иоанна. Сей деда храброго венчанный славой внук Едва не выпустил Казань из слабых рук; Смутился дух его несчастливым походом, Где он начальствовал в войне прошедшим годом, Где сам Борей воздвиг противу россов брань, Крилами мерзлыми от них закрыв Казань; Он мрачной тучею и бурями увился, Подобен грозному страшилищу явился, В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл, Крутился между гор, он рвал, шумел, валил, И, волжские струи на тучны двигнув бреги, Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги; Их пламенная кровь не стала россов греть, Дабы в наставший год жарчее воскипеть. В то время юный царь в столицу уклонился, Где вместо гласа труб забавами пленился. О ты, на небесах живущий в тишине! Прости, великий царь, мою отважность мне, Что утро дней твоих во тьме дерзну представить, Пресветлый полдень твой громчае буду славить; Велик, что бурю ты вкруг царства укротил, Но больше, что страстям душевным воспретил. Увидев, что Москва, оставив меч, уснула, Трепещуща луна из облак проглянула; Храняща ненависть недремлющи глаза От Волги поднялась как страшная гроза; Орда, нарушив мир, оковы разрывала И, злобой движима, мутилась, бунтовала, И стала воздымать главу и рамена, Россию утеснить, как в прежни времена. Сей страшный исполин в российски грады входит, Убийства, грабежи, насильства производит; Рукою меч несет, другой звучащу цепь, Валятся стены вкруг, томится лес и степь. Уже велением коварныя Сумбеки[8] В Казани полились российской крови реки; И, пламенник нося, неукротимо зло Посады в ярости московские пожгло; В жилища христиан с кинжалом казнь вступила, И кровь страдальческа на небо возопила; Там плач, уныние, сиротствующих стон; Но их отечество сей вопль вменяло в сон.[9] Алчба, прикованна корыстей к колеснице,[10] В российской сеяла страдание столице. О благе собственном вельможи где рачат, Там чувства жалости надолго замолчат. Москва, разимая погибелию внешной, От скорбей внутренних явилась безутешной. Сокрылась истина на время от царя; Лукавство, честь поправ, на собственность воззря, В лице усердия в чертогах появилось, Вошло, и день от дня сильняе становилось. Там лесть представилась в притворной красоте, Котора во своей природной наготе Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива, Пред сильными низка, пред низким горделива, Лежащая у ног владетелей земных, Дабы служити им ко преткновенью их. Сия, природну желчь преобратив во сладость, В забавы вовлекла неосторожну младость; Вельможи, выгоде ревнующи своей, Соединилися, к стыду державы, с ней; И лесть надежные подпоры получила, От царского лица невинность отлучила. Гонима, истина, стрелами клеветы, Что делала тогда? В пещеры скрылась ты! Во смутны времена еще вельможи были, Которы искренно отечество любили; Соблазны счастия они пренебрегли, При явной гибели не плакать не могли; Священным двигнуты и долгом, и законом, Стенать и сетовать дерзали перед троном; Пороков торжество, попранну правду зря, От лести ограждать осмелились царя. Вельможи в сединах монарха окружают, Их слезы общую напасть изображают; Потупленны главы, их взоры, их сердца, Казалося, туман простерли вкруг венца; На смутных их челах сияет добродетель, В которых свой позор прочесть бы мог владетель. Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал! Но царь, то зная сам, их плачу не внимал. Уныл престольный град, Москва главу склонила, Печаль ее лицо, как ночь, приосенила; Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста, Тоскуют вкруг нее прекрасные места; Унынье, растрепав власы, по граду ходит, Потупив очи вниз, в отчаянье приводит, Биет себя во грудь, реками слезы льет; На стогнах торжества, в домах отрады нет; В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных; Во граде скопища, не слышно песней брачных; Всё в ризу облеклось тоски и сиротства, Единый слышен вопль во храмах божества. Грызомая внутри болезнью всеминутной, Казалася Москва воде подобна мутной, Которая, лишась движенья и прохлад, Тускнеет, портится и зарождает яд. Народ отчаянный, гонимый, утомленный, Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный, Лесистые холмы, густые древеса С поверхности горы бросает в небеса. Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром, От искры наглый бунт[11] великим стал пожаром; По стогнам разлился, на торжищах горит, И заревы Москва плачевных следствий зрит. Противу злых вельмож мятежники восстали, Которы строгости царевы подгнетали, Которы душу в нем старались возмущать, Дабы при буре сей Россию расхищать. Два князя Глинские смятенья жертвой были, Единого из них мятежники убили, Другой пронырствами от них спастись умел И новой бурею от трона восшумел. Простерся мщенья мрак над светлым царским домом, Непримирима власть вооружилась громом, Разила тех мужей, разила те места, Где правда отверзать осмелилась уста; Поборники забав награды получали, А верные сыны, восплакав, замолчали. Россия, прежнюю утратив красоту И видя вкруг себя раздор и пустоту, Везде уныние, болезнь в груди столицы, Набегом дерзких орд отторженны границы, Под сенью роскошей колеблющийся трон, В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон И приближение встречая вечной ночи, — Возносит к небесам заплаканные очи, Возносит рамена к небесному отцу, Колена преклонив, прибегла ко творцу; Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну, Рукою показав Москву окровавленну, Другою — вкруг нее слиянно море зла; Взрыдала, и рещи ни слова не могла. На радужных зарях превыше звезд седящий, Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий, Пред коим солнечный подобен тени свет, В ком движутся миры, кем всё в мирах живет, Который с небеси на всех равно взирает, Прощает, милует, покоит и карает, Царь пламени и вод, — познал России глас; И, славы чад своих последний видя час, Дни горести ее в единый миг исчислил; Он руку помощи простерти к ней помыслил. Светлее стали вдруг над нею небеса, Живительная к ней пустилася роса, Ее печальну грудь и взоры окропила, Мгновенно томную Россию подкрепила; Одела полночь вкруг румяная заря, На землю ангели, в кристальну дверь смотря, Составили из лир небесну гармонию И пели благодать, венчающу Россию. Тогда единому из праведных мужей, Живущих в лепоте божественных лучей, Господнему лицу во славе предстоящих И в лике ангелов хвалу его гласящих, Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему, Дай видеть свет во тьме, подай совет ему; В лице отечества явися Иоанну, Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..» Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир, Летящий средь миров, как веющий зефир, Небесный муж в страну полночную нисходит, Блистательну черту по воздуху проводит; Закрытый облаком, вступает в царский дом, Где смутным Иоанн лежал объятый сном; С пришествием его чертоги озарились, Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись. Является царю сия святая тень Во образе таком, в каком была в той день, В который, в мире сем оставив зрак телесный, Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный; Потупленна глава, лежаща на плечах, Печальное лицо, померклый свет в очах, Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, — Трепещущая тень, с молчанием грядуща, И спящего царя во ужас привела, Приблизилась к нему и так ему рекла: «Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный, Весельем упоен, к победам в свет рожденный; Венец, отечество, законы позабыл, Возненавидел труд, забавы возлюбил; На лоне праздности лежит твоя корона, Не видно верных слуг; ликует лесть у трона. Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах; А мы, живущие в превыспренних местах, Мы в общей гибели участие приемлем, Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем. «Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть; «Ты раб отечества», — вещают долг и честь; Но гласа истины ты в гордости не внемлешь, Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь. Мы, князи сей страны и прадеды твои, Мы плачем, взор склонив в обители сии, Для вечных радостей на небо восхищенны, Тобой и в райских мы селеньях возмущенны; О россах стонем мы, мы стонем о тебе; Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе; О царстве, о себе, о славе ты помысли, И избиенных нас злодеями исчисли». Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам, И видит Иоанн печальных предков там, Которы кровию своею увенчались, Но в прежнем образе очам его являлись: Батыев меч во грудь Олегову вонзен; Георгий, брат его, лежит окровавлен;[12] Несчастный Феогност[13] оковы тяжки носит, Отмщения ордам за смерть и раны просит; Склонив главы свои, стонают князи те, Которы мучимы в их были животе. Там видится закон, попранный, униженный, Лиющий токи слез и мраком окруженный; Погасшим кажется князей российских род; Вельможи плачущи, в унынии народ; Там лица бледные в крови изображенны, Которы в жизни их ордами пораженны; Он видит сродников и предков зрит своих, Их муки, их тоску, глубоки раны их. И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом, Роптая на тебя, сии стоят пред богом; Последний убиен злодейскою рукой Твой предок Александр[14], я, бывший князь Тверской, Пришел с верхов небес от сна тебя восставить, Твой разум просветить, отечество избавить; Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак, Се точный при тебе страны российской зрак! Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны, И селы вобрази и грады разрушенны; Днесь тот же самый меч, которым я ражен, И тою же рукой России в грудь вонзен, Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею, Забыл, что бога ты имеешь судиею; Вопль каждого раба, страдание и стон, Взлетев на небеса, текут пред божий трон; Ты подданным за зло ответствовать не чаешь, Но господу за их печали отвечаешь. Вздремавшую в тебе премудрость воскреси, Отечество, народ, себя от зла спаси; Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит; Потомство поздное хвалы тебе вострубит. Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел…» Вещал, и далее вещати не хотел. Чертог небесными лучами озарился, Во славе Александр в дом божий водворился. Смущенный Иоанн не зрит его во мгле; Страх в сердце ощутил, печали на челе; Мечта сокрылася, виденье отлетело, Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело И сна приятного царю не отдает; С печального одра он смутен восстает, Кидает грозные ко предстоящим очи. Как странник во степи среди глубокой ночи, Послыша вкруг себя шипение змиев, К убежищу нигде надежды не имев, Не знает, где ступить и где искать спасенья, При каждом шаге он боится угрызенья, ― Таков был Иоанн, напомнив страшный сон; Казалось, мерзку лесть познал внезапно он, Страшится он льстецов, им ввериться не смеет. Несчастен царь, когда он друга не имеет; Но в действо тайное хотенье произвесть, Велел в чертог к себе Адашева привесть[15]. Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета, Казался при дворе как некая планета, Вступающа в свой путь от незнакомых мест И редко зримая среди горящих звезд. Придворные его с досадой угнетали, Но внутренно его сердцами почитали. Ада́шев счастия обманы презирал, Мирские пышности ногами попирал; Лукавству был врагом, ласкательством гнушался; Величеством души, не саном украшался; Превыше был страстей и честностию полн. Как камень посреде кипящих бурных волн, Борея не боясь, стоит неколебимо, И волны, о него бияся, идут мимо, — Адашев тако тверд среди развратов был, От мира удален, отечество любил; Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель. Страшится ли чего прямая добродетель! Храняща лесть еще под стражей царский двор, Увидя правду в нем, потупила свой взор; Отчаянна, бледна и завистью грызома, Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома. Предстал почтенный муж, и честность купно с ним; Так в мраке иногда бывает ангел зрим! В объятиях своих Адашева имея, Со подданным монарх беседует, краснея: «Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю; Ты честен, можешь ли не быти друг царю? Каков в пустыне был, будь верен перед троном». Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном, «Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, — Я в нынешней ночи стал новый человек; Стыжусь, что я благих советов уклонился…» Восплакал Иоанн и праведным явился. Как матерь верный сын отечество любя, Адашев чаял зреть на небесах себя; На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну, Оплакивал сей муж Россию угнетенну; В восторге рек царю: «Благословенный сон! Верь, верь мне, государь, что богом послан он; Внемли отечества, внемли невинных стону, На сердце ты носи, не на главе корону. Что пользы подданным, что есть у них цари, Коль страждет весь народ, попранны алтари, Злодейство бодрствует, а правда угнетенна; Не царь порфирою, порфира им почтенна! Довольно презирал ты сам себя и нас; Настал теперь твоей и нашей славы час!» Глаголам истины внимающий владетель Увидел с небеси сходящу добродетель: Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,[16] Имела вкруг главы блистательны лучи; «Се верный друг тебе!» — монарху говорила, И лик Адашева сияньем озарила. Увидел царь ее в его челе черты И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты; Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга. Всех паче благ царю искати должно друга. Вещай мне истину, ее нам грозен вид, Но вид сей от корон и тронов гонит стыд; Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом Яви стези идти премудрости за светом!» Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть От истины отвлечь, царя в обман привесть, Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним, Себя от здешних стен и праздности уклоним; Небесной мудрости приобрести руно[17] Уединение научит нас одно; Премудрость гордости и лести убегает, Мирскую суету она пренебрегает, Среди развратностей гражданских не живет, В пещерах и лесах ее находит свет; Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных, Пойдем ее искать в обителях священных, Отколе чистый дух взлетает к небесам; О царь мой! избери сию обитель сам; Россия сил еще последних не лишенна, Любовь к отечеству не вовсе потушенна; Вели собрать совет, на истину воззри И нечестивости советы разори: Увидишь славу ты парящу пред собою; Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою. Господь, Россия вся и весь пространный свет Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!» Есть место на земном лице сооруженно, Сподвижником святых отшельцев освященно; Угодники, оттоль восшед на небеса, Оставили свои нетленны телеса, Которые, прияв усердное моленье, Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье. Угодник Сергий ту обитель основал,[18] Он в малой хижине великий труд скрывал; Небесным житием сии места прославил И богу там алтарь триличному поставил;[19] Увидя стены вкруг и храмов красоту, Возможно городом почесть пустыню ту; В обитель божию сокровища внесенны Являют души к ней усердием возженны; Там холм потоком вод целебных напоен, Который Сергием из камня источен; Развесисты древа пригорок осеняют[20] И храмов на главы вершины преклоняют. То зданье к святости затем приобщено, Что славы древних лет хранит залог оно: Герои кистью тут живой изображенны, Которыми враги России низложенны; Там виден Святослав,[21] седящий на земли, Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли; Он зрится будто бы простой меж ратных воин, Но древним предпочтен Атридам быть достоин. Владимир[22] меч и пальм носящ изображен, Стоит трофеями и светом окружен; У ног его лежит поверженна химера[23]; Со славой съединясь, его венчает вера. Там лавры Ярослав[24] имеет на главе; Донской[25] блистает здесь; там Невский на Неве; Там лик великого представлен Иоанна,[26] Цесарской первого короною венчанна; Победы, торжества, блистания венца К делам великим огнь внушают во сердца; Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна, Адашев убедил склониться Иоанна. Еще не скрылося в волнах светило дни, Достигли мирного убежища они. Сопутницей своей имея добродетель, Как будто видел рай в обители владетель: Во славе зрится бог, присутствующий там! С священным ужасом вступил в господний храм; Он ведал, что душа, на небо вознесенна, От тела своего врачебна и нетленна, Творила многие и ныне чудеса, И то сказать могла, что кроют небеса; Приходит к Сергию, мольбы ему приносит, Всевышней помощи против Казани просит, Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помог Татарския луны сломить кичливый рог, И мне ты помоги, дерзнув против Казани, Россию оправдать во предлежащей брани; Мое отечество, о Сергий! и твое… Возносит пред тебя моление сие!» Молитва в воздухе как дым не исчезает, Но будто молния небесный свод пронзает, На радужных она возносится крылах: Молитву искренну читает бог в сердцах; Она небесный свод и звезды сквозь преходит, В умильность ангелов, геенну в страх приводит. Мольбы его как гром пред богом раздались, Проснулася Москва, ордынцы потряслись! В сию достойную внимания годину Измеривал творец двух царств земных судьбину: Российский до небес возвысился венец, Ордынской гордости означился конец; Но победительным народам и державе Препятства предлежать в гремящей будут славе. Рассеется орда, угаснет их престол, Но россам наперед устроит много зол. Тогда господнее изрек определенье Орган небесных тайн в священном исступленье, Трепещущ, духом полн, служащий алтарю, Душ пастырь возвестил пророчества царю: «О царь! сплетаются тебе венцы лавровы, Я вижу новый трон, короны вижу новы! Но царства покорить и славу обрести, Ты должен многие страданья пренести. Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслися И гласом песненным по сводам раздалися. В душе монарх тогда спокойство ощутил И паки шествие ко граду обратил. Адашев к славе огнь в царе усугубляет, Написанных князей в предсении являет. «Се Рюрик, предок твой, — вещает он царю, — Троянску отрасль в нем и Августову зрю[27]; Он, силы подкрепив колеблемой державы, Потомкам начертал бессмертный образ славы. Се Ольга[28] мудрая, казняща Искорест, Лучи вокруг главы, в руках имеет крест; Коль свято царствует полночною страною! Жена прославилась правленьем и войною! Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни: Ты видишь славу их! колена преклони. Здесь кисть учение твое изобразует…» И деда царского Адашев указует, Который внутрь и вне спокоил царств раздор; Но, кажется, к царю суровый мечет взор И внука праздностью на троне укоряет. Краснея, Иоанн на лик его взирает, Ток слезный от стыда из глаз его течет, «Начнем, начнем войну!» — Адашеву речет. И се парящая в кругах эфирных слава Гласит: «Готовься цвесть, Российская держава!» Благочестивый дух царя в Казань ведет; Престольный град его с гремящим плеском ждет. Всевышний на него склонил свою зеницу, И царь торжественно вступил в свою столицу; Окрестности ее внезапно процвели, Во сретенье ему, казалось, рощи шли; Суровостью времен веселость умерщвленна В долинах и лесах явилась оживленна; Как будто бы струи прешедый чермных вод,[29] Ликует на холмах толпящийся народ; Подъемлет высоко Москва верхи златые, И храмы пением наполнились святые; Любовью видит царь возженные сердца, Зрит в подданных детей, они в царе — отца; На лицах радости, в очах увеселенье, И духом сладкое вкушает умиленье. Коль царь всевышню власть нечестием гневит, Натура вся тогда приемлет смутный вид; Но если под венцом сияет добродетель, Ликует весь народ, натура и владетель. Казалось, Иоанн вновь царство приобрел; Избранной думе быть в чертоги повелел;[30] Доныне стольный град стенящий, утружденный Явился, будто бы осады свобожденный.[31]