М. Ларионов - Три жизни (сборник)

М. Ларионов

Три жизни

©  М. Ларионов,  2016

Неисповедимы пути

Часть I. На пароходе

День первый

Мерное журчанье за бортом, напёк солнца да сытость с обеда необоримо клонили в дремоту. Взгляд ещё цеплялся за строчки раскрытой книги на коленках, щурился, скользя по песчаным косам и зарослям осоки, а маслянисто-блёсткие вспыхи на волнах уже навязывались в сон. Стоило же закрыть глаза, как тут же вскружённо летишь в оранжевой мишуре – сказывалась, конечно, и обеденная бутылка не совсем свежего пива.

Вот уже часа три после традиционно торжественного отвала от Нижнего, как по-прежнему называют горьковчане свой город, плыл наш пароход «Память тов. Маркина» вниз. Я ехал до Куйбышева, который мне тоже нравилось называть по старому, Самарой, – повидать родных, побродить по родным местам, вспомнить в них себя и отдохнуть душой. Давно об этом думалось, мечталось, да всё как-то не мог собраться – московская беспорядочная и отвлекающая жизнь затягивала. И вот еду, наконец-то вырвался.

С утра набегавшись в городской сутолоке, по жаре, теперь, после обеда, я развалился в раскладном кресле у самого палубного ограждения и отдал себя спокойному беззаботному одиночеству среди нимало не интересующего меня пассажирства, успевшего в ресторане закрепить подъём первых впечатлений и отяжелённо расслабиться. Впрочем, уже пригляделся: никого мало-мальски вызывающего интерес – всё с детьми, да пожилой люд. Да и не хотелось никаких увлечений, ни ковыряющих моё свободное я разговоров, – здесь я предпочел уйти от всего этого, стать «человеком толпы». Правда, всё же заметил одну, по всему виду студенточку, – прогуливалась с объёмистым томом об искусстве в обнимку, названием на вид, рослая, чуть рыхловатая, хотя сложения недурного, – тип непременной участницы всяких диспутов, конференций, похоже, будущая учительница или даже «вед» каких-нибудь гуманитарных наук. Приближаясь, она делала скосы в мою сторону и с гордым, независимым видом дефилировала мимо…

А почему бы и в самом деле не пойти вздремнуть, раз так уж сморило? Но жаль было дня – казалось, стоит только забыться, как день сразу и пройдёт, словно сбежит. А всё новое в нём – с самого приезда в Горький ранним поездом – переживалось с такой редкой легкостью и радостью свободы, так было желанно, что не хотелось ничего прерывать.

На палубе было оживлённо – в каютах устроились, пообедали, теперь настрой на отдых: кто читает, кто прогуливается, иные стоят у перил палубного ограждения, смотрят на берега… Детский визг заставил меня оглянуться: два карапуза бегали друг за дружкой, а третий в стороне, ещё незнакомо, но приманенно глядел на них. Дети будто окликнули меня, чтобы я тут же увидел, как к этому третьему, смотревшему мальчугану тихонько подошла девушка, вернее девочка лет 13–14, в черном спортивном трико, в красной вязаной кофточке и с красным ободком в распущенных тёмными волнистыми прядями волосах. Она кротко и ласково взяла его за руку и увела с палубы.

Я тут же отвернулся к реке. Увиденное промелькнуло таким выразительным, неуловимо близким, ожалив, что я взволнованно замер, сберегательно хороня в себе это мгновение. Сразу впечатлился весь облик девочки: подростково-худенькая и ещё от природы какая-то утончённая, вся она дышала удивительной обособленностью, тихостью тянущегося на солнце стебля. Но особенно лицо её – необыкновенно: в общем-то, и не сказать – красивое, но поразительно какое-то интимно-болевое для всего моего склада чувствования, что даже родило во мне тревогу обречения. Слишком большая разница наших лет, впрочем, эту тревогу развеяла – школьница-то? Ну уж и шутканул ты, братец! И всё же смутная радостная заинтригованность не оставляла – напротив, стало и вокруг всё как-то по-новому означено, соотнесённо с присутствием здесь, на пароходе, этой девочки.

К чтению теперь вовсе не лежала душа. Захотелось просто поваляться в уединении и повитать в приятных своих воспоминаниях недавнего, планах на ближайшее, не утруждаясь их обдумыванием, а – как понесёт по произволу фантазии. Кроме того, оставаться на людях после этого видения… нет – в каюту!

Одноместная квадратная каютка 2-го класса опять, как и в первый раз, когда получив ключ, я открыл её, восхитила своей уютностью и уединённостью – чего мне ещё и желать! После палубы здесь было тихо и полутемно от задвинутых жалюзи – и душно. Я приотодвинул жалюзи (никакого дуновения – идём, видно, по ветру), зашторил щель и лёг на очень мягкий и широкий диван, раскинув руки. Избавление сошло на смежённые веки, на всё тело, пошевельнуться не хотелось.

Итак – эта девочка. Интересно, интересно! Надо бы ещё посмотреть, присмотреться. Да вечером, наверное, выйдет на палубу, хотя бы с малышом погулять… А детей много едет, шум, визг. И в вагоне было полно с детьми, окна не открыть… Вчера в Москве – переполнен вокзал, всё едут, едут куда-то. А на улицах Горького народу! – вспомнилось утреннее предвкушение поездки, озарённость чувством радужной лёгкости жизни обетованной, и в тон настроению – ликующий оркестр Поля Мориа из распахнутого окна, музыка солнечных бликов… И хотя ничем не отвлекаемо, вольно поплыли образы сегодняшней спешной прогулки по городу, какие-то они были всё же калейдоскопически пёстрые, обрывочные, и преломлялись, будто сквозь слюду виделись, приобретая смутную, полную обещаний значительность…

Я открыл глаза как-то вдруг, словно закрыл их только что, – и понял, что какое-то время спал. От устоявшейся духоты всё тело оглушило тяжёлой вялостью. По тону полумрака в каюте день заметно постарел. Сон разбил его на две части и та, сияющая, приподнято-деятельная часть дня отделилась слитком чудесных памятных моментов. Теперь день как будто и не тот же, и всё в нём будет уже другое; и плывем, наверное, где-то уж далеко от тех впечатлений. Что-то непоправимо, казалось, упущено за это выключенное сном время. И стало жаль всё, что нечаянно прервалось, даже чуть грустно.

О – девочка? Да, ведь это была последняя поразительная минута той части дня. Не волнение, а как бывает в детстве на праздник, когда уверен, что тебе что-то подарят, и – ой, что же это такое может быть? – заворожённый прелестью тайны, испытываешь лёгкое возбуждение – что-то подобное, но ещё легче, ещё неопределённей пахнулось во мне. Вот не это ли упущено? – может, пока я спал, она ещё выходила?

С усилием, я сел, огляделся. Занавеска едва колыхалась и, как посильней её вздувало, просматривались палуба, река, берег; в отдалении слышны голоса, неясное пожурчивание воды. Хотелось скорее увидеть, где мы теперь, что делается на пароходе. «Да может, и она сейчас на палубе?» – толкнуло меня. Я нарочито бодро встал, стряхивая сонливость, умылся нисколько не освежающей скучной водой под краном и, захватив книгу, в нетерпении вышел из каюты.

На палубе сразу обдало ровным слабым ветерком. Я окинул взглядом пассажиров – красной кофточки не приметилось. Было так же порядочно народу, много играющих детей, – ничего вроде бы не изменилось. Но теперь чувствовалась в палубной жизни весёлая освоенность, беззаботная активность, немного тем неприятная, что такой переход от послересторанного расслабления совершился помимо меня, и жизнь пассажиров шла уже как бы опережённо.

А плыли мы теперь – как вовремя я вышел! – в местах дивных, родных той религиозно-тихой, левитановской Русью, которую мы-то, русские, в большинстве своём обретаем (и то, не иллюзорно ли) всё по картинкам да книжкам, а живую вот узнаём со стороны, как мимолётные туристы. Из зарослей кустарников и трав невелика речка здесь втекает в Волгу; тут же на берегу, на пологом возвышении, замкнут мощными стенами с башнями стоит монастырь – пустой, заброшенный, с любовно когда-то отделанным в бело-розовых тонах пятиглавым собором, сейчас напоминающим мёртвое тело морозом побитого кленового листа: в щербинах да выбоинах, посеревший от болезни лихолетья, без одной боковой главки. Кресты, правда, хоть вкось и вкривь, всё же венчают луковки… А за монастырем ветхие какие-то сараюшки, амбары ли догнивающие, за которыми видна плотная кромка густого леса, владычествующего в этих краях безраздельно. И как-то не сразу в голову – да это ж Макарьевский монастырь, знаменитый Макарий, у которого ярмонки великие собирались! И речка эта перед ним – Керженец. Когда-то здесь кипели дела торговые, купеческие, на всю Волгматушку от Рыбинска до Астрахани… И вот – тишь, запустение.

Пассажиры сгрудились у перил – «объект старины» привлек внимание. К тому же он озарялся предзакатным солнцем, и весь был виден отчётливо, в тёплой яркости красок. И мир вокруг был омовен тем же весёлым светом, но не так веселящим, больше умиляющим, потому что этот свет прощался, и с этим светом всё прощалось…

Пароход сбавил скорость и стал разворачивать нас от этого вида к противоположному правому берегу, на котором по холмистому отложью простиралось обширное село с пристанью – к ней мы и направили ход. Может, сейчас девочка выйдет, к пристани?