Максим Аржаков - Амазонка (сборник)

Максим Аржаков

Амазонка. Рассказы

Но все – правда, даже если этого не случилось.

…this is nothing but dreaming…

Лавка дядюшки Поля

Заходите, заходите, месье! Добрый день! Да, месье, старые вещи. Спасибо, конечно, на добром слове, месье. Антиквар, салон, хе-хе, – слишком красивые слова для меня и моего магазинчика. Лавка старья, месье, – так-то будет вернее, а дядюшка Поль, стало быть, старьевщик, месье.

Конечно, месье, все, все можно трогать руками.

Шпага, месье. Нет, не думаю, месье. Девятнадцатый век. В те времена вопросы чести решали уже с пистолетами, месье. Вон, с полгода назад у меня один американец купил рапиру восемнадцатого века. Той, может, и взаправду дрались. А эта, навряд ли. Да! Просто полагалась к мундиру.

А вот эта кираса, месье, эта боевая. Может, и наполеоновского гвардейца. Даже скорее всего, месье. В таком случае, конечно, помнит Императора. Гляньте – здесь сбоку, слева вмятина. Сдается мне, что от казачьей пики, месье.

А это вот картуз офицерский. Германский, месье. Первая мировая. Вон, дырка в тулье, а на изнанке подтеки бурые. Может, и пот, месье, а может и кровушка. Где-то гниют сейчас, хе-хе, его косточки.

Да уж, сколько лет, месье. Дай Бог памяти, почитай уж пятьдесят с лишком лет здесь торгую. Лавка-то мне от отца досталась, а ему – от его отца, моего деда, стало быть. Зимой езжу по деревням, собираю старый хлам, а летом здесь стою. С пятнадцати лет, месье. Как отец помер. Так что вся моя жизнь тут прошла среди вещиц старых, свой век отживших. Вроде бы никому уж и не нужных, а ведь, поди-ка, заходит народ, перебирает этот хлам, покупают чего-то. Всегда у дядюшки Поля деньжонки на овощное рагу да баранью котлетку да стаканчик винца да табачок водились. Тянет людей сюда, а чего тянет и сами сказать не умеют.

В старых вещах, прошедших через множество рук, есть что-то, месье, чего не сыщешь в новых. Дух от них идет какой-то. Будто они чего-то рассказать рвутся.

Привезешь, бывало, фургон со старьем, сидишь потом вечерами, перебираешь. Что сразу же на продажу, что подклеить, подправить, подчистить. Иной раз так задумаешься над какой-нибудь вещицей. Кто ей владел? Да, как и когда жил? Очнешься потом – как будто возвернешься, Бог знает, откуда.

Это, конечно, правильно, что в церкви говорят. Что душа, мол, после смерти к престолу Всевышнего летит. Только мне, порой, сдается, что так это, да не совсем так. Ну, жил человек, сколько ему отмерено.

Думал, мечтал, чего-то любил, чего-то не любил, но всегда его вещи окружали. Бездушные, вроде бы, или – как это по-книжному – неодушевленные. Ан, нет! Чувствуют они, все чувствуют, месье. Отношение к себе чувствуют. Эти, как их, имоции. Впитывают они эти самые имоции, как, скажем, дерево лак. Укумулируют. Умрет человек, а что-то от него в вещах остается.

Вот вы усмехаетесь, месье, – вот, скажете, дядюшка Поль в фелософию ударился. А ведь, правда, месье. Помню, как-то мне комодик попался. Аккуратный такой. Так, бывало, в какой его угол не поставь, а он все норовил острым краем в бок сунуть. Синяк посадить. Я его потом в чулан, от греха подальше, убрал. Так, не поверите, месье, мыши из чулана подчистую ушли. Как, скажем, корова языком слизнула.

Восемнадцатый век, месье. Нет, конечно, матрац перетянут, да и пружины новые, но дерево и основа из того времени, месье.

Вот, скажем, месье, эта кровать. Уж настолько обыденная вещь, в любом доме есть, а кровать – она не просто кровать. Кровать, она душе отдохновение дает. Вот, скажем, вечером ложишься спать, согреешься под одеялом, глядь, все дневные заботы потихоньку так и отступают. Лежишь и думаешь – да и Бог с ними! Оставлю-ка все мысли свои до утра! Так и забудешься сном. А утром, вроде, как и по-другому на мир смотришь. Вроде как аптемистичнее, что ли. Недаром говорят, что пока человек спит, душа покидает тело да и странствует в весях, стало быть. Отдыхает, стало быть, от бренности тела нашего да забот низменных. Ей, бедняжке тоже, небось, нелегко с нами – все бежим, торопимся куда-то. Ей, небось, тоже отдых требуется. Так что, месье, я так считаю, что сон он не только телу отдых дает. Он душу нашу лечит.

А с другого боку, месье, подойти, так где же и пожалеть самого себя, как не в кровати. Слаще всего, месье, в кровати плачется, особенно когда жизнь свою вспоминать начинаешь. Так что эта кровать, она столько помнит, столько людей от душевной скорби врачевала – подумать страшно.

А с другого боку – это уж с третьего боку, стало быть, месье, – говорить не будем, а так только намекнем, поскольку люди мы уже не первой молодости. Сколько нежных слов тут было сказано, сколько поцелуев да и всего такого… А вы изволите говорить – кровать, месье.

Или вот здесь – кухонные причиндалы, месье. Смотрю я на них, так и вижу – утро пасмурное, осеннее. Темно еще на дворе, промозгло. А меленка – грр-грр – кофе мелет. А этот вот кофейник на плите булькает. Аромат-то какой! А из печки вон той – запах булочек горячих. Шурудит у плиты старушечка. Аккуратная такая – в чепце да в передничке. А старичок ейный утреннюю газету читает да поверх очков поглядывает – скоро ли кофейком с булочкой его хозяйка побалует. Ну, прямо как живые!

Или, скажем, елочные украшения, месье. Орех золоченый – позолота-то, конечно, слезла, но лет пятьдесят назад – как, должно быть, весело блистал. Колокольчик бронзовый да звезда Вифлеемская да шар расписной. Подумать если, сколько же радости у ребятни было, когда под Рождество елку обряжали. Они сейчас уже взрослые, может, зачерствели душой, а, может, и в живых кого уж нет – а игрушки помнят их тогдашнее счастье. Помнят, месье, хранят и делятся с нами этой радостью ребячьей. Особливо в сочельник – такое творится…

Африканский барабан, месье. Чудно так называется – тамтам. А это копье дикарское. Вам виднее, месье. Может и подделка. Только я когда протираю пыль, беру его в руки, а барабан тихонько так петь начинает: там-там, там-там. Не поверите, месье, а прямо жуть берет. Положишь копье на место, и тихо сразу же.

Да, ломберный столик, месье. Начало девятнадцатого века. Подумать страшно, месье, сколько игроков собирал вечерами вокруг себя этот столик. Вон, как сукно истерто. Бог знает, сколько удач и проигрышей может он помнить. Сколько трагедий. Знаете ли, месье, есть такие азартные… Проиграются, хе-хе, в пух и прах, а потом – пулю в лоб… А может они и до сих пор приходят сюда карты раскинуть… А что?

Темными ночами, когда дядюшка Поль мирно похрапывает наверху. Иначе откуда же, хе-хе, взяться на сукне свежим пятнам от мела?

А здесь, в этом углу старые фотографии, месье. Между нами, месье. Я, стало быть, по глупости своей так рассуждаю. Не от Бога это – фотографии-то. Нет, если на документы, то это ничего. Это, как бы лучше сказать, без души, механистически, что ли… А если с душой – мне, месье, иногда не по себе делается, когда я перебираю карточки старые. Уж больно они, месье, живые. Так и глядят. Да и портреты, конечно. Вон наискосок через улицу, чуть правее, месье, Мустафа «шаурма да шашлык-машлык та-а-аргует». Так он рассказывал, что по ихнему закону нельзя изображать человека ни на бумаге, ни на холсте. Так-то! Я, как-то давным-давно, занятную книжку читал.

Русского писателя… Эх, не вспомню сейчас, месье… Такая чисто русская фамилия – Гогонь, что ли, Гогорь… Так вот, у этого Гогоня один художник возьми и напиши портрет местного банкира, а другой художник возьми и купи его в лавке как моя. Что потом было, месье! Страсть! Этот банкир, он, стало быть, душу дьяволу продал, а когда помер, его душа в портрете осталась. Он и давай по ночам безобразничать. Правда, месье! Выходил по ночам из рамы и людей пугал… Да, нет, месье! У меня, хе-хе, такого не бывало. Сказки, конечно! А с другой стороны, месье, поживите всю жизнь среди старых вещей… Вон, взять хотя бы того. Вон, в углу на фотографии. С бакенбардами и лысиной. О, как смотрит! Того и гляди, хе-хе, что-нибудь скажет. А, может, и говорит, а? Дождется, когда никого в лавке нет, и разговаривает со своими дружками на других фотографиях.

А этот вот, видать, добрый! Может, доктор какой. Я когда на него смотрю, прямо легчает как-то. А этот – в мундире который – суров. Но видно, что честный. Нет! При нем не побезобразишь! Орлом глядит! А здесь вот новобрачные. Видать, сразу после церкви сфотографировались. Ага! В фате, а он при цилиндре. Красавцы! Я их карточку нарочно поближе к той самой кровати, хе-хе, повесил.

Дядюшка Поль, хоть сам так и не женился, а знает, что у молодых на уме. А это вот моя любимая! В годах уже, под стать дядюшке Полю! Я когда здесь, стало быть, прибираюсь, она так с усмешкой на меня глядит. Мол, как уборка у старого холостяка. А я ей тогда говорю, что, мол, ничего не поделаешь, мадам, хозяйкой не обзавелся, так что приходится все самому. Как уж получается, мадам.

А это вот женские штучки. Пудреница из слоновой кости, зеркальце в бронзовой оправке да гребни костяные. Без этих штуковин, месье, красавицам лет, эдак, сто назад и жизнь не в жизнь была бы. А, может, вон тот месье, что на фотографии, их своей суженой подарил перед свадьбой. Надо сказать, месье, – дорогой по тем временам подарок. Влетел ему в кругленькую сумму. Зато она уж как рада была. Я все это нарочно на прикроватную тумбочку сложил. Вот так, месье, пропустишь, бывает, после ужина парочку стаканчиков, сидишь, покуриваешь трубочку, перебираешь вещички – складываешь из кусочков чужие жизни. Точно, месье, вся наша жизнь вот из таких милых сердцу кусочков состоит. А, стало быть, осколочки жизней да судеб потом в лавке у дядюшки Поля, хе-хе, оседают. А сколько, небось, таких дядюшек Полей по всему миру.