Роман ГЛУШКОВ
ПОДПОЛЬЩИК
Рассказ
— А может, все — таки передумаете, Василий Кузьмич? — подмигнула хозяйка, с видом заправского сомелье демонстрируя мне бутыль самогона, которую достала из кухонного шкафчика со скрипучей дверцей. — Это же вам не вредоносная магазинная химия, а продукция целиком домашняя. С любовью сваренная и на пользительных травах настоянная.
— Что пользительная — ни капельки не сомневаюсь, — ответил я. — Да только нельзя мне сейчас пить, Аграфена Матвеевна. Я ведь сюда не пешком пришел, мне еще домой в Тогучин через полрайона на машине возвращаться.
— Что, вот прям ни стопочки? Ни даже полстопочки? — не унималась гостеприимная бабушка. — Милое дело, под горячую — то картошечку да с малосольным огурчиком!
— Ни — ни! — отрезал я, подкрепив свой отказ категорическим жестом. — А вот от картошечки с огурчиком не откажусь! Пока по здешним буеракам набуксуешься, волей — неволей аппетит разыграется.
— Истинно так! — закивала Матвеевна, сдавшись и убирая бутыль обратно в шкафчик. — По нашенской грязи сюда и раньше не всякая машина доползала. А теперича, когда районное начальство про Родники вконец забыло, просто чудо, что в округе еще какие — то дороги остались…
Хутор Родники — так называлась глухомань, куда пригнал меня сегодня мой журналистский долг.
Хозяйка немного преувеличивала: если районное начальство про нее и забыло, то не окончательно. По крайней мере, про восьмидесятилетний юбилей Аграфены Матвеевны Пескарёвой, многократного лауреата всесоюзных певческих фестивалей, которой даже как — то довелось выступать в Кремле перед Брежневым, кто — то в тогучинском отделе культуры вспомнил. И даже вовремя. Что доказывал стоящий у Матвеевны
на старенькой тумбочке новенький телевизор, подаренный ей побывавшей здесь по такому поводу официальной делегацией из райцентра. А также — поздравительная грамота в рамочке под стеклом. Ее бабушка Аграфена прибила на стенку рядом с выцветшими грамотами советской эпохи, коих красе и гордости нашего района в прошлом веке успели вручить немало. Их она развесила под небольшим иконостасом, который тоже наличествовал у нее в доме.
Я приехал сюда позже, чтобы снять материал для отдельной передачи, которую хотел сделать о певунье из Родников наш местный телеканал «Земляки». Ну как — канал… Скорее канальчик: мы выходили в эфир трижды в неделю на государственном телеканале, транслируя поверх его новостных выпусков блоки передач из Тогучина. Но, как бы то ни было, у «Земляков» тоже имелась своя маленькая и благодарная аудитория.
А реклама, которой мы, естественно, не брезговали, служила хорошим подспорьем в нашей работе.
Несмотря на преклонные годы, бабушка Аграфена сохранила ясный ум, хорошую память и завидный оптимизм. Притом что никакой родни на сегодняшний день у нее не осталось: муж, Афанасий Павлович, умер пятнадцать лет назад, а детей у них не было. И жила теперь Матвеевна на белом свете одна — одинешенька в такой глуши, куда даже автобусы не ходили. Да еще и рядом с малоприятными личностями, вселившимися в заброшенные соседние дома — не то цыганами, не то нелегальными иммигрантами с юга. Правда, по ее словам, соседи не обижали, напротив — проявляли к ней уважение, привозили из ближайшей деревни Кучанихи продукты и иногда помогали по хозяйству.
Перед объективом камеры хозяйка не тушевалась — сказывался, видать, немалый артистический опыт. И петь с годами вовсе не разучилась. Голос ее, конечно, был не таким сильным, как в золотые годы, но звучал по — прежнему мелодично и звонко. Спев на камеру десяток народных песен, половину из которых я вообще впервые слышал, Матвеевна взялась отвечать на мои вопросы. И отвечала так задушевно, что я и не заметил, как наше интервью превратилось в обычный человеческий разговор обо всем на свете, в ходе которого мне и было предложено выпить, а также отобедать. Увы, но я имел право согласиться лишь на второе, хотя для первого атмосфера тоже благоприятствовала.
— А вы сами — то любите петь, Василий Кузьмич? — осведомилась хозяйка, выкладывая мне в миску из пышущего паром котелка горячие картофелины.
— Люблю, да только, к несчастью, не умею, — признался я. — Как говорят, медведь в детстве на ухо наступил. Хотя в моем случае правильнее сказать не «наступил», а «хорошенько потоптался».
— Быть такого не может! — усомнилась Матвеевна. — Да чтоб культурный человек из города — и был далек от музыки?.. Не верю! А ну — ка, спойте что — нибудь!
— Да полноте, Аграфена Матвеевна. Не заставляйте меня оскорблять ваш тонкий слух, — засмущался я. — Кот, которого тянут за хвост, и тот вопит музыкальнее, чем я пою.
— Нет — нет, я все — таки настаиваю! — уперлась старушка. — Раз уж отказались со мной выпить, значит, хотя бы споем дуэтом. Не обязательно народную песню — я ведь и эстрадные в свое время пела. «Листья желтые над городом кружатся» — знаете такую?
— Да кто же из моего поколения ее не знает!
— Вот и славно! Короче, вы начинайте, а я подхвачу, ладно?
— Хорошо, уговорили, — махнул я рукой. И, прокашлявшись, запел вполголоса: — Не прожить нам в мире этом, не прожить нам в мире этом без потерь, без потерь…
Однако я не успел добраться даже до припева. Внезапно что — то долбануло снизу в дощатый пол. Да с такой силой, что я аж подпрыгнул. Вместе со стулом, столом и прочей нехитрой кухонной мебелью. В шкафу зазвенела посуда, с вешалки в углу сорвалась поношенная телогрейка, а у допотопного холодильника «Бирюса» открылась дверца. Стоящая рядом со мной камера на штативе тоже покачнулась. Но я, к счастью, успел ее удержать и не позволил грохнуться на пол.
Землетрясения в наших краях изредка случаются, но это было не оно. Потому что, во — первых, половицы громыхнули слишком сильно, чего при сейсмическом толчке не произошло бы. А во — вторых, помимо грохота я услышал еще кое — что — донесшийся оттуда же, из — под пола, странный звук. Он малость напоминал шум работающего на холостых оборотах дизеля, вот только этот рокот не казался механическим. В нем отчетливо различалась смена интонаций, характерная для живого существа. Такого, которое двигается, дышит и испытывает эмоции — в данный момент это определенно была злость.
Не сказать, чтобы я запаниковал. Но что струхнул — тут не спорю. Подскочив со стула, я схватил камеру обеими руками, потому как стоила она не одну мою зарплату.
Хозяйка же не проявила ни малейших признаков страха. Повернувшись ко мне, Матвеевна сурово нахмурила брови и приложила палец к губам, велев помалкивать. Намек получился красноречивый. И я, открыв было рот, дабы спросить, что происходит, захлопнул его, не издав ни звука.
Новых ударов из подполья не последовало. Но тот, кто заявил о себе таким грубым способом, продолжал нервировать утробным рокотанием и возней. Я боялся даже предположить, что за зверя мы там разбудили. Но что не человека — это точно. Судя по шуму, что он производил, в нем было немало весу. Вот только кого могла держать у себя в подполе милая старушка, которой было по силам управиться лишь с курами да утками? И почему именно в подполе, а не в сарае? И вообще, нужны ли мне, постороннему человеку, ответы на эти вопросы?
Удивившая своим спокойствием Матвеевна не закончила преподносить сюрпризы. Послушав какое — то время идущие снизу звуки, она вдруг взяла и запела колыбельную! Тоже, видимо, старинную, потому что я не мог разобрать в ней и половины слов. Но, как всем известно, в колыбельных важны не слова, а убаюкивающая монотонность. И в этом смысле пение бабушки Аграфены являло собой отличное успокоительное. Под его воздействие попал даже я, хотя, казалось бы, теперь меня придется сутки отпаивать валерьянкой. Подействовала колыбельная и на подпольного буяна. Заслышав ее, он стал затихать, а спустя еще пару минут шум и рокот полностью умолкли. После чего Матвеевна, понизив голос, спела последний куплет — очевидно, проверяла, как буян отнесется к затуханию мелодии, — и тоже замолчала.
— Уф, кажись, угомонился, проказник… — она облегченно вздохнула, а вслед за ней то же самое сделал и я. — Запамятовала я совсем, что Тарахтун не всякое пение на дух выносит. И что не умеет вести себя смирно, когда что — то ему не по нраву.
— Кого это вы там держите? — спросил я, указав пальцем в пол. — Медведя, что ли?
— Медведя? Да на кой ляд он мне там сдался бы, медведь — то? И чем бы я его кормила, окаянного? — она негромко рассмеялась. — Никакой Тарахтун не медведь, а обычный домовой. Или, говоря точнее, подпольный, потому что в дом он никогда не заглядывает. Не могу назвать его добрым духом: порой он бывает слишком неугомонным. Но и злодеем его не назовешь, потому что вреда от него тоже нет. А то что он иногда шумит, так ведь на то он и дух, чтобы людей попугивать, верно?