Евгения Сафонова - Ми. Страница 2

— Вы же не скажете никому, правда? — глаза её были очень, очень серьёзны.

— Кто… ты?

— А на кого я похожа? — она пожала худенькими плечиками. — Девчонка, питающаяся музыкой. Не так уж и страшно, если подумать. Или страшно?

— Нет. Не страшно, — чего-чего, а страха она у меня точно не вызывала. — Ты поэтому покупаешь диски?

Она кивнула:

— Так вы сохраните мою тайну?

— Можно и на «ты», — устало сказал я.

— Можно, — легко согласилась она. — Так ты сохранишь мою тайну?

Я долго смотрел на неё.

Я сам себя удивлял своим спокойствием.

— Как тебя хоть зовут-то, чудо? — спросил я потом.

Я не ответил на её вопрос. Но она поняла мой ответ.

— Спасибо, — и улыбнулась краешком порозовевших губ. — Зови меня Ми.

Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали «Мия», но я не знаю, было ли это её настоящим именем.

Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки.

А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Ми — самая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт.

Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись… Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники.

У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любила — в отличие от еды. «Я только чай пью, и только потому, что он вкусный», — сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась.

У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллеги — но на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа.

Тогда.

— Нет, Григ всё-таки потрясающий!

— И не думал спорить. А он чем пахнет?

— Морем. Фьордами. Норвегией.

— Э нет, это всё несъедобное!

— А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григ — он как этот воздух…

В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящее — с ней.

— Как на работе дела?

— Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала?

— «Братья Львиное Сердце».

— А, твоя любимая сказка…

— Ага.

— Грустная она. И не для детей.

— Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё.

Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного.

— О, третья соната! Моя любимая!

Я вцепился в чашку, словно боялся упасть.

Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанемента — но я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений…

…а потом — звук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова…

— Бо, а ты же играл её в финале того конкурса?

— Конкурса… да. Её.

— С тех пор я её и полюбила. Как тебя услышала, — Ми мечтательно смотрела в окно. — Бо, сыграешь мне как-нибудь?

Я молчал.

— Бо?

Я молчал. Молчал. Молчал.

— Бо?..

— …нет.

— Почему?

— Я… я поклялся больше не брать в руки скрипку. Никогда, — я отставил чашку в сторону. — Поэтому и консу бросил.

— Почему?! Бо, ты… ты же гений! Ты в восемнадцать лет выиграл самый престижный конкурс мира! И… чтобы тебе… бросить скрипку?!

Да, с Ми мне казалось, что прошлого до неё не было. Но оно было, оно висело на моей шее и тянуло в омут тупой повседневной рутины, позволявшей забыть — о скрипке, о конкурсе, о Тане… Тане, Танечке…

— Моя скрипка — убийца, — слова объяснения выходили натужными, точно хрип пережатой струны. — И я — убийца.

— Почему ты так говоришь?

— Это… это всё на том самом конкурсе случилось. Была девушка, Таня… Нам по шестнадцать было, когда мы стали встречаться. Учились вместе. Скрипачка, как и я. Хорошая скрипачка, но я… Между мной и ею всегда выбирали меня. Я не хотел этого, просто так получалось. И она вроде понимала всё, и шутила, что, мол, я любимчик у директрисы, что уж тут сделаешь… — я сам не заметил, как встал и заходил по комнате. — Но дальше — больше. И когда мы поступали в консу, и я прошёл первым номером, а она — пятнадцатым… Тогда настал момент, когда она стала обижаться.

Я ничего не мог сделать. Ну не отказываться же мне от скрипки, потому что я лучше, ей-Богу. А она истерики устраивала после каждого прослушивания… Потом был этот конкурс, и она тоже подала туда заявку, хотя все говорили, что с меня пример брать не надо, что я — исключение, и не факт, что даже я пройду, ведь конкурс-то серьёзнейший… А я взял и прошёл. А она — нет. И тогда Таня закатила мне концерт на час с обвинениями, что я перекрываю ей дорогу, что из-за меня она стала меньше заниматься, потому что она меня любит и хочет проводить со мной больше времени, а я на неё плевать хотел, поэтому и пашу, как проклятый…

Я тогда подумал, что такой чуши в жизни не слышал. И к тому моменту мне уже порядком всё надоело. Когда-то я думал, что в восемнадцать мы поженимся, но теперь… В общем, я предложил ей расстаться. Сказал, что я сволочь и не отрицаю этого, что она может меня ненавидеть, что я это заслужил, но я так больше не могу.

Я перевёл дыхание и посмотрел на Ми: она слушала так внимательно и серьёзно, как внимала фугам Баха.

— Она тогда ничего не ответила. Просто встала и ушла. Я пытался ей звонить, писать, но она не отвечала. И я уехал на конкурс, и я взял гран-при — я, восемнадцатилетний мальчишка! И пресса окрестила меня гением, и мой педагог жутко гордился, а родители плакали… А потом… потом…

— Она умерла? — тихо спросила Ми.

Я сел на постель рядом с ней:

— Мне мама позвонила, когда я ещё в Бельгии был. Сказала, что Таня упала с крыши. Она была против того, чтобы я ехал на похороны, но я поехал. И там Танина мать мне и сказала, — я опустил голову на руки. — Таня покончила с собой. Оставила записку, в которой обвинила меня. Пожелала мне счастья с моей скрипкой, потому что ничто другое я любить не способен, прокляла мою музыку, которая нас развела… И я понял, что пустил бы скрипку на дрова в тот день, когда мы познакомились, лишь бы Таня была жива. И тогда я решил, что больше никогда не буду играть. Это меньшее, что я мог сделать, чтобы искупить свою вину.

— И ты в самом деле…

— С того дня ни разу не открывал футляр. Потому что мне либо так, либо за ней. Но за ней — слишком лёгкий выход.

— Бо, ты… — и она встала. — Ты идиот!

Я, кажется, даже рот открыл от изумления:

— Я?

— Ты закапываешь в землю гений, который даётся единицам — ради кого? Эгоистки, сгубившей не только себя, но и тебя?

— Ты… не говори так, — я понял, что почти молю. — Она меня любила, она из-за меня… не побоялась… а я…

— Любила? Да если б так, ревновала бы она к твоим успехам? Захотела бы, чтобы ты навсегда убил в себе то, для чего явился на свет?

— Если бы она не любила меня, она бы никогда…

— Если бы она тебя любила, она никогда бы не прыгнула! Разве можно покидать того, кого любишь? Разве можно причинять ему боль?