Стихотворения
Правда, одна только правда
Вам, кто не пил горечь тех лет,Наверное, понять невозможно:Как же – стихи, а бумаги нет?А если её не положено?Кто-то клочок раздобыл, принёс,И сразу в бараке волненье:То ли стукач пишет донос,То ли дурак – прошенье.Ночь – моё время. Стукнет отбой.Стихли все понемногу.Встану. Ботинки сорок второй,Оба на левую ногу.Встречу в ночной темноте надзор.«Куда?» – «Начальник, в уборную!»И бормочу, озираясь, как вор,Строчки ищу стихотворные.Что за поэт без пера, без чернил,Конь без узды и стремени?Я не хочу ни хулить, ни чернить,Я – лишь свидетель времени.Руку на сердце своё положив,Под куполом неба, он чист и приволен,Клянусь, что не будет в стихах моих лжи,А правда. Одна только правда. И ничегоболее.
Отсюда не возвращаются
Когда переступишьэтот порогИ глазомв рёшетку ударишь,Забудь то слово,что знал и берёг,Обжитое слово –товарищ,Ведь тот, кто сталжизни твоей господин,Скрепив твоё делоскрепкой,Тебе не товарищ:он – гражданин.Я это запомнилакрепко.– Руки назад! –О, здесь знают толкВо всех статьяхуниженья!Ведут. Сами пальцамищёлк да щёлк:Кто встретится –предупрежденье.И вдруг мне в затылокрукою – пли!Лицо моёк стенке прижато:Чтоб я не увидела,как повелиТакого же невиноватого.Весь в заграничном.К свету спиной.Мастер ночного допроса.Здесь душно,как в камере под землёй,Где воздухкачают насосом.Если задуматься:кто же он?Должно быть,просто набойкаНа тех сапогах,что топчут закон,Кого называют: «тройка».Всё отобрали.Даже шнурокОт трусов. Узлом их вяжу,чтоб не падали.«А вдруг вы...» –нацелен глаз, как курок.И голос вороны над падалью.«За что? Я не враг!Где правда, где суд?!» –«Где суд? – Гражданин усмехается:– Советую вамзарубить на носу –Отсюда не возвращаются!»
Гадалка
Где побывала, там и слыхала:Старушка с подружкой на картах гадала,Когда тот, чьё имя страшно назвать...Старушка гадала. Подружка вздыхала,Ватрушку жевала, чаёк попивала,Но, как рассвело, она побежала,Чтоб там, где положено, рассказать.Всё честно сказала. И адрес назвала.И карта упала. Гадалка пропала.Больше гадалке уже не гадать.
Шпионки
Конвойного за дверью силуэт.Я в камере. Ко мне гурьбой девчонки.Знакомиться. Что им сказать в ответ?Их щебет, всё ещё по-детски звонкий,Приглушен, словно ветра шум в листве.«Кто я? – Обыкновенный человек».Тяжёлый вздох: «А мы – шпионки!»
Решётка
Часы и дни, пространство и движенье –Всё отнято, булыжником на дно.Но зреет в глубине души освобожденье,Которого на воле не было дано.Нет! Воскресенья мёртвых я не чаю,Возможно, мне придётся здесь истлеть.Но за решёткой я не отвечаюЗа то, что происходит на земле.
Солнце на стебельке
Быть или не быть? В тюрьме по-другому, Гамлет!Жить иль не жить? Это «тройка» решит за тебя.Выводят меня на прогулку. Воздух!Я пью его, но не прибавляется сил.Меня стерегут глухие, безглазые стены,И только тень на дне колодца-двора.Но стоп! Я вижу весеннее чудо –У ног моих живое жёлтое солнце.Мохнатое, крохотное солнце на стебельке.Можно его осторожно потрогать: мягко!Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет!Упрямый росток раздвинул щёлку в асфальте,Расцвёл одуванчик в тюремной пустыне двора,Солдатик глядит на часы: время.И снова уводит меня в камеру: служба.Но я уже не такая, какая раньше была.Пусть голос друзей сюда не доходит,Пусть стены по-прежнему глухи и немы,Но в памяти светится одуванчик,Живое, мохнатое солнце на стебельке.Уж если росток мог одолеть камень,То неужели правда слабее ростка?!Хотелось бы полюбоваться,Как тройка скачет большаком,Но двое третьего боятсяИ разговоры шёпотком.Те ж, кто в санях и на запяткахКричат, как встарь: «Пади, пади!»Не то вожжой ожгут лопаткиИли оглоблей по груди,Уже кого-то смяли сани...Он страшно вскрикнул и затих.Что шевелишь, ямщик, усами?Не много ль задавил своих?
Когда вымерзает душа
Когда-то, когда-то, когда-тоБыли и мы молодыми.Стоим мы у вахты, лохматые,От инея все седые.И пара белого струиБьют у нас из ноздрей,Как у закованных в сбруюЗагнанных лошадей.Воздух нам горло режет,Он острым стал, как стекло.Одна у нас только надежда:В зону, в барак, в тепло.И вдруг нам приказ – не во сне ли? –За зоной могилу копать,В бараке скончалась АнеляЗа номером сто тридцать пять.Стоим мы, как истуканы.Добил нас этот приказ.И наш бригадир ТатьянаСказала за всех за нас:– «Анелю мы все уважали,Хорошая девка была.Не думали, не гадали,Чтоб так она нас подвела.Земля ведь окаменела,Бей её ломом и вой!Пусть девка бы потерпелаИ померла бы весной».Вы скажете: это не люди,Подонки, двуногий скот.Многие нас осудят,Но верю, что кто-то поймёт.Мы были других не хуже,Жестокость в себе глуша,Но, видно, бывают стужи,Когда вымерзает душа.
Счастье
Разговор о счастье в бараке ночью.Первая шёпотом, чтоб соседей не разбудить:– Счастье – это дорога. Идём и хохочем.С птицами песни поём, какие захочем.И за нами никто не следит.–Потом заскрипели нары; заговорила другая:– Глядите, вот руки, как их от стужи свело!Будь прокляты эти дороги, от них я седая!Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо я знаю,Зато хорошо я знаю, что счастье – это тепло.Тепло от печки, которая топится в доме,Тепло от ребёнка, хотя бы родить на соломе.Тепло от налитого силой мужского плеча.И если на этом плече я выплачусь до рассвета,То, может, поверю: песня ещё не спета.Может, поверю: жизнь можно снова начать.–А третья сказала: – К чему так долго судачить?Собака зализывать раны в овраг залезает глухой.А я уже так устала, что не смеюсь и не плачу.А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи,Что счастье – это овраг, заросший густой травой.Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.
Рябина
Зарницы играют, как птицыОгненный в небе полёт.В такие ночи в столицеРябина роскошно цветёт.От страха в оцепененьеТоварищи и родня.Но дерево в белом цветеньеЖдёт у окошка меня.
Неизвестному солдату
Застрелился молодой конвойный.Пулевая рана на виске.Будет ли лежать ему спокойноВ нашем мёрзлом лагерном песке?Что ночами думал он, терзаясь,Почему не мог он службу несть,Нам не скажут. Но теперь мы знаемИ среди конвойных люди есть.
Ночные шорохи
О них говорят грубо,Им приговор один,Тем, кто целует в губыПодруг, как целуют мужчин.И мне – не вырвать же уши! –Глухому завидуя пню,И мне приходится слушатьВ бараке их воркотню.Знать, так уже плоть доконала,Так душу загрызла тоска,Что, чья бы рука ни ласкала,Лишь бы ласкала рука.Им тыкали в грудь лопаткой[1],Считая пятёрки в строю,Они волокли по этапамПроклятую юность свою.И ты, не бывший в их шкуре,Заткнись, замолчи, застынь,Оставлена гордость в БУРе[2],Утерян на обыске стыд.Лёгко быть чистым и добрым,Пока не попал на дно.Тем, что у них всё отобрано,Тем всё и разрешено.Да, лагерный срок не вечен.Но где им найдётся дом?И вряд ли птенец искалеченныйСпособен построить гнездо.Ночами, слушая шорох(В бараке полутемно),Я плачу о детях, которымРодиться не суждено.
Сосна
Когда я, думая о своей судьбе,Когда я, думая о любви к тебе,К тому, кто мне написать боится,Я вспоминаю сосну – по дороге на озеро Рица.Автобус медленно поднимался в горы.Болтали, смеялись, шутили, острили.Мне скучно, когда о любви начинают спорыЛюди, которые, кроме себя, никого никогда нелюбили.Я глядела по сторонам, боясь, что от скукизасну,И вдруг неожиданно в горной теснине,Где солнца луч не бывал и в помине,Где свет всегда по-вечернему синий,Я увидела эту сосну.Она показалась мне птицей.И правда: в ствола повороте,В размахе по-птичьи парящих над бездной ветвей,Так явственно было, что здесь, на обрыве, ейДержаться, в сущности, не за что,и дерево это в полёте.Вот и мне уже не за что уцепиться.Это я не затем, чтоб тебя упрекнуть.Просто: будешь, случится, на озере Рица –Посмотри на эту сосну.
Я люблю