ИЗ СБОРНИКА “ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА”[1]
(1924 — 1928)
ОТ СЧАСТИЯ ВЛЮБЛЕННОМУ НЕ СПИТСЯ
От счастия влюбленному не спится;стучат часы, купцу седому снитсяв червонном небе вычерченный кран,спускающийся медленно над трюмом;мерещится изгнанникам угрюмымв цвет юности окрашенный туман.
В волненье повседневности прекрасной,где б ни был я, одним я обуян,одно зовет и мучит ежечасно:
на освещенном острове столаграненый мрак чернильницы открытой,и белый лист, и лампы свет, забытыйпод куполом зеленого стекла.
И поперек листа полупустогомое перо, как черная стрела,и недописанное слово.
1928
Берлин
ТИХИЙ ШУМ
Когда в приморском городке,средь ночи пасмурной, со скукиокно откроешь, вдалекепрольются шепчущие звуки.
Прислушайся и различишум моря, дышащий на сушу,оберегающий в ночиему внимающую душу.
Весь день невнятен шум морской,но вот проходит день незваный,позванивая, как пустойстакан на полочке стеклянной.
И вновь в бессонной тишинеоткрой окно свое пошире,и с морем ты наединев огромном и спокойном мире.
Не моря шум — в тиши ночнойиное слышно мне гуденье:шум тихий родины моей,ее дыханье и биенье.
В нем все оттенки голосовмне милых, прерванных так скоро,и пенье пушкинских стихов,и ропот памятного бора.
Отдохновенье, счастье в нем,благословенье над изгнаньем.Но тихий шум не слышен намза суетой и дребезжаньем.
Зато в полночной тишиневнимает долго слух неспящийстране родной, ее шумящей,ее бессмертной глубине.
1929
Ле Булю
КИРПИЧИ
Ища сокровищ позабытыхи фараоновых мощей,ученый в тайниках разрытыхнабрел на груду кирпичей,среди которых был десятоксовсем особенных: онихранили беглый отпечатокбосой младенческой ступни,собачьей лапы и копытцагазели. Многое из нихлихому времени простится —безрукий мрамор, темный стих,обезображенные фрески…
Как это было? В синем блескея вижу красоту песков.Жара. Полуденное время.Еще одиннадцать вековдо звездной ночи в Вифлееме.
Кирпичик спит, пока лучипекут, работают беззвучно.Он спит, пока благополучнона солнце сохнут кирпичи.Но вот по ним дитя ступает,отцовский позабыв запрет,то скачет, то перебегает,невольный вдавливая след,меж тем как, вкруг него играя,собака и газель ручнаяпускаются вперегонки.Внезапно — окрик, тень руки:конец летучему веселью.Дитя с собакой и газельюскрывается. Все горячейсинеет небо. Сохнут чинноряды лиловых кирпичей.
Улыбка вечности невинна.Мир для слепцов необъясним,но зрячим все понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.
1928
ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.
Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная ограда,и ящик спереди прибит.
Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.
Еще листов не развернули,еще никто их не прочел…Гуди, гуди, железный улей,почтовый ящик, полный пчел.
Над этим трепетом и звономкаштан раскидывает кров,и сладко в сумраке зеленомсияют факелы цветов.
1925
ПРЕЛЕСТНАЯ ПОРА
В осенний день, блистая как стекло,потрескивая крыльями, стрекозынад лугом вьются. В Оредежь глядитсясосновый лес, и тот, что отражен, —яснее настоящего. Опавшимлистом шурша, брожу я по тропам,где быстрым, шелковистым поцелуемлуч паутины по лицу пройдети вспыхнет радугой. А небо — небосплошь синее, насыщенное светом,и нежит землю, и земли не видит.
Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.В гостиной печь затоплена, и в вазахмясистые теснятся георгины.Пишу стихи, валяясь на диване,и все слова без цвета и без веса —не те слова, что в будущем найдетвоспоминанье. В комнате соседнейиграют в бикс: прерывисто, по капле,по капельке сбегает тонкий звон.
Как перед тем, чтоб на зиму уехать,в гербарий, на шершавую страницукладешь очаровательно-увядшийкленовый лист, полоскою бумагиприклеиваешь стебель, пишешь дату,чтоб вновь раскрыть альбом благоуханныйда вспомнить деревенский сад, найдябагряный лист, оранжевый по краю, —так, некогда, осенний ясный денья сохранил и ныне им любуюсь.
1926
СНИМОК
На пляже в полдень лиловатый,в морском каникульном раюснимал купальщик полосатыйсвою счастливую семью.
И замирает мальчик голый,и улыбается жена,в горячий свет, в песок веселый,как в серебро, погружена.
И полосатым человекомнаправлен в солнечный песок,мигнул и щелкнул черным векомфотографический глазок.
Запечатлела эта пленкавсе, что могла она поймать:оцепеневшего ребенка,его сияющую мать,
и ведерцо, и две лопаты,и в стороне песчаный скат.И я, случайный соглядатай,на заднем плане тоже снят.
Зимой в неведомом мне домепокажут бабушке альбом,и будет снимок в том альбоме,и буду я на снимке том:
мой облик меж людьми чужими,один мой августовский день,моя не знаемая ими,вотще украденная тень.
1927
Бинц
АЭРОПЛАН
Как поет он, как нежданновспыхнул искрою стеклянной, вспыхнул и поет,там, над крышами, в глубокомнебе, где блестящим боком облако встает.
В этот мирный день воскресныйчуден гул его небесный, бархат громовой.И у парковой решетки,на обычном месте, кроткий слушает слепой:
губы слушают и плечи —тихий сумрак человечий, обращенный в слух.Неземные реют звуки.Рядом пес его со скуки щелкает на мух.
И прохожий, деньги вынув,замер, голову закинув, смотрит, как скользяткрылья сизые, сквозныепо лазури, где большие облака блестят.
1926
КРУШЕНИЕ
В поля, под сумеречным сводом,сквозь опрокинувшийся дымпрошли вагоны полным ходомза паровозом огневым:
багажный — запертый, зловещий,где сундуки на сундуках,где обезумевшие вещи,проснувшись, бухают впотьмах —
и четырех вагонов спальныхфанерой выложенный ряд,и окна в молниях зеркальныхчредою беглою горят.
Там штору кожаную спуститдремота, рано подоспев,и чутко в стукотне и хрустеотыщет правильный напев.
И кто не спит, тот глаз не сводитс туманных впадин потолка,где под сквозящей лампой ходиткисть задвижного колпака.
Такая малость — винт некрепкий,и вдруг под самой головойчугун бегущий, обод цепкийсоскочит с рельсы роковой.
И вот по всей ночной равнинестучит, как сердце, телеграф,и люди мчатся на дрезине,во мраке факелы подняв.
Такая жалость: ночь росиста,а тут — обломки, пламя, стон…Недаром дочке машинистаприснилась насыпь, страшный сон:
там, завывая на изгибе,стремилось сонмище колес,и двое ангелов на гибельгромадный гнали паровоз.
И первый наблюдал за паром,смеясь, переставлял рычаг,сияя перистым пожаром,в летучий вглядывался мрак.
Второй же, кочегар крылатый,стальною чешуей блистал,и уголь черною лопатойон в жар без устали метал.
1925