Хорхе Луис Борхес
Стихотворения
The Thing I am[1]
Не помню имени, но я не Борхес(Он в схватке под Ла-Верде был убит),Не Асеведо[2], грезящий атакой,Не мой отец, клонящийся над книгойИ на рассвете находящий смерть,Не Хейзлем, разбирающий Писанье,Покинув свой родной Нортумберленд,И не Суарес перед строем копий.Я мимолетней и смутнее тениОт этих милых спутанных теней.Я память их, но и другой, которыйБывал, как Данте и любой из нас,В единственном немыслимом РаюИ стольких неизбежных Преисподних.Я плоть и кровь, невидимые мне.Я тот, кто примиряется с судьбою,Чтоб на закате снова расставлятьНа свой манер испанские реченьяВ побасенках, расходующих то,Что называется литературой.Я старый почитатель словарей,Я запоздалый школьник, поседевшийИ постаревший, вечный пленник стен,Заставленных слепой библиотекой,Скандирующий робкий полустих,Заученный когда-то возле Роны,И замышляющий спасти планетуОт судного потопа и огняЦитатой из Вергилия и Федра.Пережитое гонится за мной.Я — неожиданное воскрешеньеДвух Магдебургских полушарий, рунИ строчки Шефлеровых[3] изречений.Я тот, кто утешается одним:Воспоминаньем о счастливом миге.Я тот, кто был не по заслугам счастлив.Я тот, кто знает: он всего лишь отзвук,И кто хотел бы умереть совсем.Я тот, кто лишь во сне бывал собою.Я это я, как говорил Шекспир.Я тот, кто пережил комедиантовИ трусов, именующихся мной.
Буэнос-Айрес
Когда-то я искал тебя, отрада,Там, где сходились вечер и равнина,И холодок от кедров и жасминаДремал в саду за кованой оградой.Ты был в Палермо[4] — родине поверийО днях клинка и карточной колодыИ в отсветах пожухлой позолотыНа рукояти молотка у двериС кольцом на пальце. След твоей печатиЛежал в дворах, спускающихся к югу,В растущей тени, ползавшей по кругуИ медленно густевшей на закате.Теперь во мне ты, ставший потайноюМоей судьбой — всем, что уйдет со мною.
Воспоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833–1874)
Он видится мне конным той заветнойПорой, когда искал своей кончины:Из всех часов, соткавших жизнь мужчины,Пребудет этот — горький и победный.Плывут, отсвечивая белизною,Скакун и пончо. Залегла в засадеПогибель. Движется с тоской во взглядеФрансиско Борхес пустошью ночною.Вокруг — винтовочное грохотанье,Перед глазами — пампа без предела, —Все, что сошлось и стало жизнью целой:Он на своем привычном поле брани.Тень высится в эпическом покое,Уже не досягаема строкою.
Музыкальная шкатулка
Японская мелодия. СкупаяКлепсидра, одаряющая слухНезримым золотом, тягучим медомБессчетных капель с общею судьбой —Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.Боишься за любую: вдруг конец?Но звуки длятся, возвращая время.Чей храм и палисадник на холме,Чьи бденья у неведомого моря,Какая целомудренная грусть,Какой умерший и воскресший вечерИх в смутное грядущее мне шлют?Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.Лишь ей живу. И умираю с ней.
Восток
Рука Вергилия минуту медлитНад покрывалом с ключевой струейИ лабиринтом образов и красок,Которые далекий караванДовез до Рима сквозь песок и время.Шитье войдет в строку его "Георгик".Я не видал, но помню этот шелк.С закатом умирает иудей,К кресту прибитый черными гвоздямиПо воле претора, но род за родомНесчетные династии землиНе позабудут ни мольбы, ни крови,Ни трех мужчин, распятых на холме.Еще я помню книгу гексаграмм[5]И шестьдесят четыре их дорогиДля судеб, ткущих бдения и сны.Каким богатством искупают праздность!И реки золотых песков и рыбок,Которыми Пресвитер Иоанн[6]Приплыл в края за Гангом и рассветом[7],И хайку, уместившийся в три стихаЗвук, отголосок и самозабвенье,И джинна, обращенного дымкомИ заключенного в кувшин из меди,И обещанье, данное в ночи.Какие чудеса таит сознанье!Халдея, открывательница звезд;Фрегаты древних лузов, взморье Гоа[8].Клайв[9], после всех побед зовущий смерть,Ким[10] рядом с ламой в рыжем одеянье,Торящий путь, который их спасет.Туманный запах чая и сандала.Мечети Кордовы, священный Аксум[11]И тигр, который зыбится как нард.
Вот мой Восток — мой сад, где я скрываюсьОт неотступных мыслей о тебе.
Олав Магнус (1490–1558)
Создатель этой книги — Олав Магнус[12],Священник, верный Риму в грозный век,Когда весь Север обратился к Гусу,Уиклифу[13] и Лютеру. РасставшисьС Большой Медведицей, по вечерам,В Италии, он находил отраду,Творя историю своих краевИ дополняя россказнями даты.Однажды — лишь однажды! — я держалВ руках ту книжицу. Года не стерлиПергаментный старинный переплет,Курсив, неотразимые гравюрыНа меди и добротные столбцыЛатыни. Помню то прикосновенье.О непрочтенный и бесценный том,Твоя недосягаемая вечностьТем временем вступила в ГераклитовПоток, опять смывающий меня.
Луису де Камоэнсу
Года без сожаления и местиСломили сталь героев. Жалкий нищий,Пришел ты на родное пепелище,Чтобы проститься с ним и жизнью вместе,О капитан мой. В колдовской пустынеЦвет Португалии полег, спаленный,И вот испанец, в битвах посрамленный,Крушит ее приморские твердыни.О, знать бы, что у той кромешной влаги,Где завершаются людские сроки,Ты понял: все, кто пали на ВостокеИ Западе земли, клинки и флагиПребудут вечно в неизменном видеВ твоей вновь сотворенной «Энеиде».
К немецкой речи
Кастильское наречье — мой удел,Колокола Франсиско де Кеведо,Но в нескончаемой моей ночиЕсть голоса утешней и роднее.Один из них достался мне в наследство —Библейский и шекспировский язык,А на другие не скупился случай,Но вас, сокровища немецкой речи,Я выбрал сам и много лет искал.Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,Непроходимой чащею склоненийИ словарей, не твердых ни в одномОттенке, я прокладывал дорогу.Писал я прежде, что в ночи со мнойВергилий, а теперь могу добавить:И Гёльдерлин, и «Херувимский странник».Мне Гейне шлет нездешних соловьевИ Гёте — смуту старческого сердца,Его самозабвенье и корысть,А Келлер[14] — розу, вложенную в рукуУмершего, который их любил,Но цвета этой больше не увидит.Язык, ты главный труд своей отчизныС ее любовью к сросшимся корням,Зияньем гласных, звукописью, полнойПрилежными гекзаметрами грековИ ропотом родных ночей и пущ.Ты рядом был не раз. И нынче, с кромкиБессильных лет, мне видишься опять,Далекий, словно алгебра и месяц.
Джону Китсу (1795–1821)
Жестокой красотою до могилыТы жил: она, тебя подстерегаяПовсюду, как других — судьба, благаяИли худая, поутру сквозилаВ столичной дымке, на полях изданьяАнтичных мифов, в неизменной рамеДней с их общедоступными дарами,В словах, во встречных, в поцелуях Фанни[15]Невозвратимых. О недолговечныйКитс, нас оставивший на полуфразе —В бессонном соловье и стройной вазе[16]Твое бессмертье, гость наш скоротечный.Ты был огнем. И в памяти по правуНе пеплом станешь, а самою славой.
Малому поэту 1899 года
Найти строку для тягостной минуты,Когда томит нас день, клонясь к закату,Чтоб с именем твоим связали датуТой тьмы и позолоты, — вот к чему тыСтремился. С этой страстью потайноюСклонялся ты по вечерам над граньюСтиха, что до кончины мирозданьяЛучиться должен той голубизною.Чем кончил да и жил ли ты, не знаю,Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье,Когда мне одиноко, из забвеньяВосстанет и мелькнет твоя сквознаяТень посреди усталой вереницыСлов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.
Море