Сергей Михеенков - Пуля калибра 7,92 (сборник)

Сергей Михеенков

Пуля калибра 7,92

© Михеенков С.Е., 2015

© ООО «Издательство „Вече“», 2015

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2015

Сайт издательства www.veche.ru

Пуля калибра 7,92

Памяти дочери Ксении

Весной мёртвые почувствуют, что земля оживает.

Эрнест Хемингуэй

Русские богатыри Великой Отечественной войны не всегда отличались особой статью и удалью, но сила духа, храбрость и стойкость у них была такой же, как и у былинных богатырей. Потому и Победа, которую они добыли, вошла в наш национальный эпос как Великая Победа…

* * *

Пуля калибра 7,92, выпущенная несколько секунд назад из ручного пулемёта МГ-34, установленного на бруствере только что отрытого окопа, совершала свою траекторию, заданную техническими параметрами лучшего лёгкого пехотного пулемёта Второй мировой войны и общими законами физики. Пулемётчик, невысокого роста унтер-фельдфебель[1] с потрёпанными нашивками на такой же повидавшей виды шинели, свидетельствующими о его принадлежности к фузилёрному полку одной из пехотных дивизий 4-й полевой армии вермахта, проводил трассер хмурым усталым взглядом и зачем-то подумал о том, что…

Унтер-фельдфебель воевал в 4-й армии давно. В 1939 году он дрался в Данцигском коридоре и успешно громил поляков, в 1940-м – под Дюнкерком поливал огнём из своего Schpandeu бегущих англичан и французов, упорно пытавшихся там закрепиться. Трассер, выпущенный из МГ-34 – зрелище, от которого густеет кровь. Ведь что такое трассер? Это не просто сияющий путь летящих в никуда пуль.

Трассер – это стая диких зверей. Несущихся в ночи голодных волков, готовых растерзать всякого, кто встретится на пути. Да, пули – это свирепые твари.

Иногда они возвращаются. Им плевать, кто перед ними. Чья каска поднимется над бруствером. Тем более что окопы почти везде одинаковы. А иногда противоборствующие стороны в ходе боёв ими меняются. То на несколько часов, то на сутки-двое, то вообще на месяцы. Поди разберись, где кто. Так что незачем разбираться. Война. Мёртвым не больно, а живые во всех окопах дрожат одинаково. «Да, да, чёрт побери, живые все мёрзнут, когда холодно!»

Возможно, сам того не замечая, он подумал вслух о том, что давно угнетало его. В последнее время это с ним стало случаться довольно часто. Ну да, конечно, что-то такое брякнул вслух. Потому что его тут же окликнул второй номер, фузилёр[2] Бальк.

Этот парень пришёл в их роту с недавним пополнением. Но не из тыла, откуда теперь, особенно после Сталинграда, присылали чёрт знает кого, выгребая последних, а из госпиталей – после ранения – «фронтопригодными» выписывают недолечившихся. Кажется, толковый пулемётчик, способный в любую минуту заменить его возле Schpandeu. Главное, парень никогда не унывает, даже в самые мрачные дни, когда даже у него, Генриха Штарфе, ветерана полка, настроение паршивое.

Вот и сейчас этот недоученный студент переспросил его, наверняка не без умысла втайне надеясь повеселиться над ним, своим непосредственным командиром. Хотя, конечно же, всё прекрасно слышал. Но Штарфе, правду сказать, и сам был не прочь поболтать с Бальком, хотя бы и об этом. Не станешь же с этим сосунком разговаривать на любимую окопную тему – о женщинах. Нюхал ли он когда-нибудь в своей жизни такое существо, как женщина? Да он наверняка боится их! Чёрт бы побрал эти вонючие окопы! Ни в Польше, ни во Франции такого не было. И женщину там всегда можно было найти. Там были очень хорошенькие. А не только разговоры о них. Одни пустые разговоры. Потому что когда такие разговоры затягиваются, невольно перестаёшь думать даже о женщинах, в мыслях совершенно другое – как бы тебе в следующую минуту иваны не снесли голову. Восточный фронт… Не зря старик[3] сказал им: «Забудьте обо всём, что можно было позволить себе до перехода советской границы! Мы – в России!» Не все тогда усвоили последнюю его фразу. Теперь Штарфе вспоминает её всё чаще. А многих, кто сегодня, в этом окопе, мог бы составить ему компанию и тоже вспомнить ту роковую фразу старика, уже нет в живых. Да, старик оказался трижды прав – тут не до женщин. Россия. Будь она трижды проклята!

– Я говорю о них, сынок. – И Штарфе кивнул в густую фиолетово-бурую темень, подсвеченную со стороны соседней левофланговой роты догорающим сараем, который эти идиоты из Шестнадцатой гренадерской, запалили час тому назад. Хлестнули по соломенной крыше трассирующей очередью, и вот тебе – догорает. И зачем было жечь сарай? Как будто на этой войне он принадлежал не бедным крестьянам, а по меньшей мере Сталину.

– Там ничего нет. – И Бальк, продолжая свою детскую игру, выглянул через бруствер, покрутил головой, словно этот жест должен был подтвердить верность его слов.

Нашёл ровесника, незло подумал Штарфе.

– Вон они, ещё летят. Сейчас исчезнут. Туда им и дорога. Да убери ты свою недоучившуюся голову! – И Штарфе стукнул увесистым кулаком по каске Балька, которая всё время крутилась под рукой, мешая унтер-фельдфебелю свернуть самокрутку. Делать кустарным способом сигарету из самых примитивных материалов – кусочка газеты и щепотки табака – научили его русские военнопленные. Что и говорить, а иваны научили его полезному делу.

И когда уже спалил свою увесистую «торпеду» до половины, сказал спокойно:

– Я же тебе сказал, что они возвращаются. – И подумал, что с фузилёром Бальком он зря поступает так грубо. Как будто с зелёным новичком. Как будто с каким-нибудь водителем трамвая или разносчиком хлеба из провинциального городка на западе Германии, где и говорят-то не по-немецки, а на каком-то чудовищном диалекте, что и понять ничего нельзя. Бальк был, конечно, лет на семь-восемь моложе его, и ни в Польше, ни во Франции он пороху не нюхал. Как не нюхал и тамошних женщин. Сидел в своём университете на Рейне и зубрил всякую чушь. Правда, уже весной сорок второго он вовсю месил глину в окопах под Великими Луками. Так что, если даже подходить со всей строгостью, Бальк – солдат бывалый. Хоть на вид и мальчишка. Иметь такого вторым номером, если сказать честно, настоящая удача. И для унтер-фельдфебеля Штарфе, и для всей роты. Но не говорить же об этом парню, ещё загордится, станет драть нос и хуже выполнять приказы.

Очередь, выпущенная Штарфе, была обычной дежурной очередью, которые расчёт скорострельного МГ посылал через предполье в сторону русских окопов каждые двадцать минут. Металлическую ленту, вставленную в приёмник, шютце Бальк зарядил трассирующими пулями. Но не так, как эти кретины из соседней роты, которые своей стрельбой спалили сенной сарай. Если уж они такие вояки, то хотя должны были подумать о том, что сено могло пригодиться в окопах. Не спать же на голой земле, пропитанной мочой, как старая одежда, которую никогда не меняют для стирки, пахнет телом своего хозяина. Иногда, в особенно тоскливые дни, унтер-фельдфебелю Штарфе кажется, что, даже если случится чудо и они живыми выберутся из этого русского ада, земля под его ногами, где бы он ни оказался, всегда будет пахнуть тем же, чем пахнет теперь. Земля под ним и его вторым номером фузилёром Бальком пропахла мочой и человеческими нечистотами навсегда. И это никакая не паранойя. Это – реальность. И они: и он, Штарфе, и Бальк, – часть этой реальности. И другой она быть уже не может, если она уже есть.

– Сынок, – наставлял своего второго номера Штарфе, – возьми ленту с обычными пулями и через каждый четвёртый патрон замени на трассирующий. Три обычных, один трассирующий… Понял? Выполняй.

Зарядив ленту таким образом, всегда видишь, куда летят твои пули. Даже в самую непроглядную темень. А здесь, в России, ночи тёмные. При такой стрельбе противник не сразу сможет обнаружить твой окоп. А эти недоумки из Шестнадцатой гренадерской будто факелом размахивают из своей траншеи. Посмотрим, чем эта их забава кончится…

В поле к русским полетели три трассирующих, что означало, что Штарфе отправил туда примерно двенадцать-тринадцать пуль. Довольно длинную очередь. И вот они, проделав свой путь, одна за другой стали исчезать в глубине русской ночи. Одна, другая… Но третья, вопреки всем законам механики и ломая все законы вообще, неожиданно взмыла вверх. Штарфе вначале показалось, что она просто отрекошетила от какой-нибудь преграды. Мало ли что там русские набросали возле своих траншей. Может, попала в камень. Может, в дерево. Там их порядком нарубило во время бомбёжки, когда «штуки» обрабатывали их передний край. Может, от каски какого-нибудь недоучившегося студента вроде его второго номера. Пуля дурака найдёт, равнодушно вздохнул Штарфе и на всякий случай оглянулся в тёмный угол просторного окопа, где копошился Бальк. Тот устраивался на ночлег, возился под двумя шинелями, что-то шептал, видимо, уже во сне. А может, молитву. Ну ладно, подумал он, хоть не будет маячить своей башкой над бруствером. Штарфе, хоть и ворчал на фузилёра Балька, но всё же знал: если что, тот его не подведёт и не бросит, как это иногда случается с теми, кто ещё не привык ко всему, к чему необходимо привыкнуть здесь, на Восточном фронте. На войне самое главное для солдата – верный товарищ, который всегда рядом. Завтра, после утреннего кофе, они начнут дальнейшее обустройство своей позиции. Отроют широкую нишу с узким входом, углубят её и перекроют какими-нибудь досками или жердями. Что найдут. Сверху закидают землёй и хорошенько замаскируют. Какое-никакое, а всё же укрытие. В том числе и от комаров. Ночью от них спасу нет. Оборудовать позицию – дело привычное. Вот только Шестнадцатая сожгла сено. Теперь, несколько суток подряд, они будут нюхать в своих окопах не сухую траву, что могло навеять куда более приятные мысли и воспоминания, а сырую землю и запах собственной мочи, которая по прошествии нескольких суток начнёт вонять, как чужая.