— Феденька!
— Пли! — подал команду Зюсмильх.
Катя схватилась за грудь, закачалась. Федя на всем скаку остановил коня и, ничего не видя и не чувствуя, смотрел на клуб сизого дыма, окутавшего то место, где мгновение назад с протянутыми руками стояла Катя.
Наконец дым рассеялся.
Чайка лежала неподвижная. Глаза ее были широко открыты, и казалось, она не умерла, а только притихла и любовалась небом, окрасившимся в цвет народной ярости и гнева.
* * *Где-то вдали тяжело ухали орудия, в разных сторонах к небу лохмато поднимался черный дым, а вскоре запылал и город, подожженный сразу с нескольких концов.
Отблеск пожарищ осветил пустырь. На красном снегу валялись растерзанные трупы немцев. Голова Зюсмильха была рассечена пополам фединой шашкой. Чуть в стороне валялся кровавый комок, кое-где прикрытый лоскутками одежды, — это все, что оставила толпа от Аришки Булкиной.
«Катина ночь!..»
Прижимая к груди окровавленное тело любимой, Федя мчался мимо горящих домов. Слезы мешали смотреть.
На берегу, у парома, толпа залесчан обступила объятый пламенем танк. Изнутри его несся вопль Макса фон Ридлера, возомнившего было, что русская земля и русские люди покорно лягут под его фашистский сапог.
Красным пятном всплыло над лесом солнце, а в селениях продолжал бушевать огонь, волнами плыл над полями дым.
В страхе метались немцы.
«Катина ночь» продолжалась…
Эпилог
Над Певском развевается знамя — гордое и алое, как катина кровь.
Тело Чайки партизаны перенесли в город и похоронили под сенью густых сосен, которые так любила она при жизни. Здесь простились с ней ее подруги и товарищи, простился Федя.
Все они ушли с красноармейскими частями на запад.
Толпами сходятся люди к этой скромной, но дорогой всем могиле. Пионеры украшают ее цветами. Воинские части, проходя мимо, низко склоняют простреленные в боях знамена.
Часто приходит сюда секретарь райкома Зимин, и еще чаще седая, чуть сутуловатая женщина в черном пальто, с суровым, скорбным лицом.
Если среди прибывших почтить память героини оказываются люди, которые не знают, кто эта суровая женщина, им называют имя, перед которым невольно обнажаются головы: «Василиса Прокофьевна — мать Чайки!» Случается, она рассказывает о Кате, а то просто обведет взглядом собравшуюся вокруг могилы толпу и, глотая слезы, промолвит:
— Сердцем материнским заклинаю… отомстите!
И, видя по суровым лицам, по гневу, разгорающемуся в глазах, что ее наказ будет выполнен, низко поклонится на все четыре стороны и тихо поблагодарит:
— Спасибо вам за это… материнское…
Глухо шумят над могилой сосны. И кажется, что они тоже рассказывают людям о голубоглазой девушке, до последней искры отдавшей свою горящую душу родине, своему народу.
Я не случайно вспомнил о Данко, когда думал о Кате. Данко и Катя — они родные, но разные судьбы у них. Горящее сердце Данко угасло под ногами тех, для которых оно светило. А сердце Кати, любовно поднятое народом, продолжает гореть и светить.
У героев всегда бывает две жизни: одна — короткая, обрывающаяся могилой, и вторая жизнь, проходящая через века.
Нет, не умирают такие, как Чайка. Живая и страстная, с горящей душой, она незримо присутствует в гуще народа. Мы видим ее не глазами, а сердцем. Стоит она с развевающимися волосами, и звучит, призывая к мужеству наши сердца, последний крик ее окровавленной души:
«Идет Сталин к нам… Идет победа!»
1942–1944 гг.Примечания
1
Работать! Ну! Как господин Стребулаев сказал…
2
На Москву! Да здравствует Гитлер!
3
Штурм и натиск.