Мадам Ортанс тихо стучит смычком по контрабасу. Начинается следующий отрывок.
Во время исполнения в удобные моменты оркестрантки переговариваются между собой.
Патриция. Я — женщина! И, может быть, гораздо больше женщина, чем вы, хотя и не вешаюсь на шею первому встречному! Я жду человека, в котором своими глазами увижу душу!
Памела (прыскает, не переставая играть). Обоими сразу — для вас затруднительно!
Патриция (при этом намеке еле сдерживает рыдание), О! Опять…
Памела. Или ему нужно метаться из стороны в сторону.
Патриция (сдерживая рыдание). О! Я не вынесу!
Мадам Ортанс слегка ударяет ее смычком по голове. Патриция, превозмогая себя, играет с исступлением. Музыка.
Эрмелина (продолжает). Так вот, мы входим в ресторан, его друзья нас пригласили. Такое шикарное место, и я ему говорю: «Эдмон, куда мне сесть?»
Леона. А он что?
Эрмелина (возмущенно). «Садись, куда хочешь, только нам мозги не…»
Ударяя Эрмелину смычком по голове, мадам Ортанс останавливает последнее слово, которое, кстати, заглушается музыкой. Патетическими аккордами с блеском заканчивается отрывок. Когда музыка прекращается, мадам Ортанс проходит, собирая ноты, и снимает планшетку с цифрой.
Патриция. Что этот официант тянет? Уже время обслуживать оркестр. Умираю, хочу пить. Нам положено!
Памела (стремясь примириться). Посетители прежде всего, а на наше пиво, простите за грубое выражение, ему наплевать!
Патриция. Конечно, артисты всегда на последнем месте.
Мадам Ортанс (меняя цифру). В антракте, мадам! Вы же знаете, какой порядок. Мы имеем право на бесплатный напиток, но в антракте.
Патриция. Вчера он нам принес в двенадцать ночи. А вот по субботам, когда он ждет от нас чаевых, он торопится! За эту неделю я дам двадцать су. Ах, жить среди этого хамья!.. Есть люди, которые считают это нормальным! Но я воспитана по-другому. Я дочь офицера! И попасть в эту клоаку!
Мадам Ортанс (оскорбленно). Это первоклассное заведение. И вы были очень рады, моя милая, когда вас сюда взяли. Не плюйте в колодец.
Патриция. С моим талантом! Я же концертировала! Я была солисткой! Однажды на благотворительном празднике в зале был Массне, великий Массне! Когда концерт окончился, он поцеловал мне руку. Я исполнила переложение для оркестра из «Миньон» и вложила всю душу. У маэстро на глазах стояли слезы! Он был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова! Вам, конечно, этого не понять!
Мадам Ортанс. У всех были свои успехи! Господин Ортанс был первой скрипкой в трактире Цурки в Петербурге… Это было до революции — он играл перед коронованными особами. Но кроме взлетов бывают и падения. Тем не менее, он к музыке относился очень серьезно. Он говорил мне: «Зелия, музыка — это как суп: он всегда хорош».
Патриция. Душу вкладывать — помогать лечить поносы и запоры!
Мадам Ортанс. Запор не мешает ценить музыку! Больше скажу — наоборот! У нас здесь много тонких знатоков. Вчера, например, один крупный бельгийский промышленник рассыпался в комплиментах. Он и о вас говорил.
Патриция (внезапно преобразившись). Правда? Как забавно! А что он сказал?
Мадам Ортанс. Он спросил, не из Рента ли вы. Там вроде бы одна женщина на вас похожа. Гардеробщица в курзале.
Эрмелина (продолжая говорить с Леоной). И тогда я ему сказала: «Эдмон, может быть, тебе это и не нравится, но не порть другим настроение!»
Леона. Бац!
Эрмелина. Бац! В точку! И добавила: «Я женщина, а женщине не запретишь чувствовать себя и относиться к жизни по-женски». И, моя милая, я поняла, что удар попал в цель.
Леона. И что он?
Эрмелина. Ничего. Продолжал чистить зубы.
Леона. А ты что?
Эрмелина. Положила ножницы — я стригла ногти — и вышла из ванной!
Леона. Взяла и вышла?
Эрмелина. Понимаешь, как я ему врезала? Я надела пояс, чулки. Опять ничего, моя милая, рот полощет. Тогда я надела платье, я была готова на все — ты меня знаешь — и вышла, хлопнув дверью! Во мне все кипело. Я бы пошла с первым, кто бы мне попался навстречу, с первым, кто бы сказал мне ласковое слово! Но внизу был только ночной сторож, старый негр, а в этом городе, ты знаешь, — на улицах ни одной собаки. Я болталась сколько могла, чтобы он как следует испугался. Я даже до собора дошла, говорят, он очень красив, но ночью ничего не было видно. В четверть третьего я вернулась. Я еле держалась на ногах. На мне были розовые туфли — те, которые я тебе потом отдала, потому что они жмут, — и я натерла ногу. И потом, я боялась. Я ведь сказала, уходя, что с этим надо кончать раз и навсегда, и он мог заявить в полицию, из-за Алье. А мне совсем ни к чему неприятности.
Леона. А кто этот Алье?
Эрмелина. Господи! Река в этом Мулене. Всем известно, что, когда женщина в таком состоянии, ей может прийти неизвестно что, скажем река. Кстати, я и к реке ходила, но было очень темно. Я повернула обратно.
Леона. А! Понимаю! Он подумал, что ты умерла? И что он сказал, когда тебя увидел?
Эрмелина. Ничего. Он меня не увидел. Он тоже ушел из дома.
Леона. Побежал в полицию?
Эрмелина. Нет. Пошел играть в карты с друзьями в бар на вокзале.
Сюзанна Делисиас (стоя у рояля). Я все сносила! То, что мы встречаемся тайно и редко и в паршивой гостинице, где хозяин обращается со мной, как с проституткой, со мной, которая мечтала ходить с высоко поднятой головой, рука об руку с любимым человеком! Но есть одно, Леон, с чем я не могу мириться, — это заигрывания этой ужасной женщины с моим избранником, с человеком, которому я принадлежу! Когда речь идет о вашей несчастной калеке-жене, я молчу, я понимаю чувство жалости, пусть даже я считаю вашу жену низкой и ее ухищрения отвратительными. Но здесь, на моих глазах, выставлять напоказ свои вожделения! Перед всем оркестром!
Пианист. Наши отношения не выходят из чисто служебных рамок, моя любовь.
Сюзанна Делисиас. Совать вам палец за воротник? А гладить вас по голове — это тоже служебные рамки?
Пианист. Она указала на то, что на воротнике перхоть. Это ее обязанность и законное право.
Сюзанна Делисиас. Законное право на ваш воротник имею только я! Так же, как на ваши волосы! Я вам все отдала, мою девственность, мои мечты, доброе имя моей семьи, пожертвовала всем, даже сестрой-монахиней, которая умрет, если узнает. Все ваше- отныне мое! Я выцарапаю когтями, как львица!
Пианист (смиренно). Львицы кусаются, а царапаются тигрицы, я вам говорил, любовь моя!
Сюзанна Делисиас. Отлично! Тогда вырву зубами!
В это время мадам Ортанс проходит мимо нее. Сюзанна оскаливает зубы и рычит, как бы собираясь ее укусить.
Мадам Ортанс (останавливаясь). Вам плохо?
Сюзанна Делисиас разражается рыданиями.
Пианист (бормочет). Это чисто нервное. Чисто нервное.
Мадам Ортанс. Чистое или грязное, милочка, но оркестра это не касается. Только не здесь! Мы лицо всего заведения. (Леону.) Похлопайте ее по спине, ну! Пусть думают, что она закашлялась. Никаких скандалов на эстраде!
Пианист (хлопая Сюзанну по спине). Мой зайчонок, мой мышонок, моя козочка, моя лапочка…
Мадам Ортанс. Баснями Лафонтена займетесь потом! Я вас не спрашиваю, как вы проводите свободное от работы время!
Сюзанна Делисиас (раздраженно). Да перестань, те же, наконец! Мне больно! (Вызывающе выпрямляется перед мадам Ортанс.) Я люблю и любима, если хотите знать, мадам!
Мадам Ортанс. Нет, мадемуазель Делисиас! Нет! Я не хочу этого знать! Здесь мы в храме музыки!
Сюзанна. О, это слишком легко — заткнуть мне рот во имя искусства! Вы думаете, я стыжусь? Нет, я хожу с высоко поднятой головой! Да, с высоко поднятой! (Высоко подняв голову, делает несколько шагов по крохотному пространству перед ней на эстраде.)
Мадам Ортанс (вырывает у нее из рук партитуру и потрясает ею). Единственное, о чем я вас прошу, — это беречь мои ноты! Вы не представляете, во сколько обходится составление программы! Посмотрите только! «Кокарды и кукареку» все измяты. А эти ноты редкость!