Николай Никонов
Орнитоптера Ротшильда
ОТ АВТОРА
«Орнитоптера Ротшильда» — новая книга, которую я писал с перерывами в течение пяти лет, а собирал и осмысливал в течение всей моей жизни. Это повесть (или повествование в рассказах, картинах и воспоминаниях) о, быть может, самых прекрасных существах Земли — тропических бабочках, и по сей день еще встречающихся в девственных, дождевых и листопадных лесах и саваннах Амазонии, Западной Африки, Индии, Малайском полуострове, предгорьях Гималаев, на островах Малайского архипелага и на Новой Гвинее. Многие из таких бабочек стали теперь величайшей редкостью, занесены в Красную книгу. Для сохранения их в некоторых странах, например, в Индонезии, созданы резерваты и заповедники. Запрещен вывоз редких бабочек за рубеж, в том числе и «Законом об охране природы» в нашей стране.
Для написания книги я использовал подлинные воспоминания и эпизоды из судеб великих путешественников и натуралистов-искателей прошлого века — Генри Бейтса, Альфреда Рассела Уоллеса и барона Ротшильда, открывших миру многие неизвестные виды дневных и ночных бабочек, в том числе красивейших и крупнейших в мире бабочек-штицекрылов» (орнитоптер), прекрасных представителей семейства парусников, огромных, великолепно-синих и голубых южноамериканских морфо, гималайских тейнопалпусов и аполлонов.
Рассказы о заморских тропических чудесах я дополню истинами о встречах с редкими бабочками нашей Уральской земли, каких доводилось мне видеть и собрать.
Мир насекомых, и в том числе бабочек и жуков, редеет с непредсказуемой скоростью. Если потери в мире более крупных животных мы быстрее замечаем и начинаем что-то делать для их охраны и размножения, то в мире насекомых, кажущемся беспредельным (и даже вредным! в отсталом, сугубо прагматическом смысле. Долой капустницу, долой всех этих короедов, златок, усачей. — Больше всяких там инсектицидов-гербицидов!), потери заметны только знатокам, но потери эти также невосполнимы и необратимы. Исчезновение даже обыкновенной капустой белянки, кстати, бабочки крупной, красивой и уже редко встречающейся (не путать с другими видами белых бабочек, еще довольно распространенными!), было бы столь же тяжким бедствием, как потеря воробья, синицы, скворца, а в мире зверей, допустим, белки, бурундука или крота. Мы до сих пор не научились понимать того великого баланса, который устанавливался миллиарды лет творчества природы и до сих пор немногим ясна истина, что исчезновение полное, хотя бы неказистого кровососа-комара (кому его жаль?), обернется страшным уроном хотя бы рыбного поголовья и численности птиц, особенно таких, как ласточки (их уже много меньше!) и стрижи.
Завершая эту книгу, я надеялся дать читателю информацию к размышлению, которую, может быть, дополнит чисто литературная и эстетическая ее стороны.
Николай НИКОНОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, написанное Генри Бейтсом
«Я не знаю, что это. Нет, не повесть. Может быть, рассказы? Или воспоминания? Возможно, но скорее, это воспоминания., которые я рискнул поведать кому-то заинтересованному и близкому, — ведь писать книгу и думать, что она заинтересует всех — абсурд. Как не вспомнишь тут наших старых мастеров, творивших гусиным пером при свете тройного шандала, а то и просто единой восковой в благой уверенности, что все, выходящее из-под пера, под неспешный благоговейный скрип, выходящее как бы из глухой всепонимающей, всеобнимающей тьмы, достойно великого читателя. Великие заранее знали, что они пишут: трактат, новеллу, роман, а я хочу написать нечто новое, писать сразу в нескольких ипостасях и даже в тех случаях, когда материал моему перу давала не то чтобы голая фантазия, а видения и желания моего прошлого «Я», ибо и в прошлом я вдоволь набродился по белу свету и в прошлых моих «Я» был также путешественником, может быть, даже великим путешественником, наподобие Форстера или Кука. Вместе с моим другом (моим зеркальным отражением и самым большим моим счастьем — где найдешь такого друга, где встретишь, — для этого необходима не одна жизнь, не одно бытие) — он у меня был! Вместе с ним мы оказывались там, где нынешнему путешественнику бывать и не снилось, да если бы он и оказывался там, что сталось с теми местами за полвека? Прошлое истинное останется теперь только в наших воспоминаниях, в наших книгах, да еще в коллекциях, которые можно повидать в Британском музее. Четыре года мы прожили вместе на Амазонке. Мы плавали через Атлантику, мой друг пережил даже кораблекрушение, а потом еще восемь долгих лет я жил на Амазонке, а он на островах Малайского архипелага, на Новой Гвинее и в Австралии. Вернувшись в Англию, мы собирались вместе обойти вокруг Земли на парусном клипере, чтобы еще раз понять, как прекрасно огромна, живописна, полна тайны Земля. Не наша вина, что путешествие не осуществилось. Мы только страстно мечтали о нем.
Теперь мы оба старики, мы немощны, измотаны болезнями, но рады, что прожили такую^ жизнь и что живем еще вместе. Наши виллы хотя и не расположены поблизости, но мы часто навещаем друг друга и любим эту холмистую землю вдали от Лондона, от ее шума и раздражающей к старости людской суеты. Я люблю свой дом. Комнаты его увешаны чудесами, какие удалось мне собрать и сохранить за годы странствий. В комнатах у меня растут орхидеи, на окнах цветут кактусы, океанические раковины лежат в стеклянных витринах, напоминая мне о большом барьерном рифе и островах, где вечно гудит пассат и гнутся, шумят жесткими листьями, как бы роговые, стволы пальм, а перистые серебряные облака в головокружительной небесной синеве кажутся божьими стрелами, нацеленными в вечность.
На вилле моего друга чудес еще больше. Его колоссальная коллекция бабочек! Его тропические жуки невероятных скульптурных форм! Его ботанический сад с многими сотнями диковинок! Бивни слонов, шкуры ягуаров и леопардов и даже окаменелые останки динозавров всегда напоминают ему и мне о былом величии прошлой и вечной жизни. ПРОШЛОЙ И ВЕЧНОЙ… Об этом как-то помнится, когда мы, жалуясь друг другу на недуги, сидим зимними вечерами у камина и вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем…
Здесь, в гостиной моего друга Альфреда Рассела, висят по стенам ящики с бабочками, и мы чаще, наверное, чем о других животных, говорим о том, как охотились за бабочками, — именно охотились, пробираясь по темному жарко-влажному лесу, заросшему папоротниками, пальмами и саговниками, проваливаясь в мох и гнилой колодник, путаясь ногами в лианах и все время опасаясь змей. А на опушках и просеках, где бабочек было больше, нас подстерегали стебли ядовитых крапив, коварные колючки ползучих ротангов, запинаясь о которые, мы, бывало, вспугивали бабочку Морфо Циприс — блещущую синюю молнию, птицу-мечту — чудесное видение, почты недосягаемое для сачка. Я сказал: «почти», потому что в моей коллекции прекрасных южноамериканских морфо есть все ныне известные виды. Есть, следовательно, и Морфо Циприс. Это самая ценная часть моих коллекций, какой нет даже у моего друга Рассела, и о ней еще будет сказано. Зато у Рассела есть такое собрание парусников, какому позавидует любой музей мира.
Мы часто шутим друг с другом, и за мое пристрастие к бабочкам морфо Рассел зовет меня «морфинистом», а я его «фрачником», ибо парусников в Англии еще называют кавалерами, ласточкохвостами и фрачниками за те хвостики, какие есть у многих этих прекраснейших бабочек. Бабочки. Почему столь строгая природа так расточительно раздала им свою красоту, так волшебно расписала их крылья, а по яркости тонов, непредсказуемости сочетаний с бабочками не могут соперничать ни птицы, ни даже цветы? Что за чувство, что за смысл вложен в узоры их крыльев? Что зашифровала там ее творческая мысль? Вот в отдельном полированном ящике красного дерева, что висит неподалеку от бронзового барометра в кабинете Рассела, помещена пара громадных бабочек. Крылья одной из них, той, что поменьше, переливаются в бликах от камина оттенками зеленого, золотого и черного шелка. Слово «шелк» здесь совсем не точное, грубо-приблизительное, оно было бы верным, если бы окраску сотворила рука человека, но бабочка эта родилась такой, как бы произведенной из шелковистого твида или панбархата, осыпанного к тому же золотой пудрой-пыльцой, озаренной, однако, не солнечным блеском, а гораздо более вкрадчивым лунным сиянием. Близ радиальных жилок это сияние переходит уже в совсем таинственное свечение, вторая бабочка — много крупнее, ничем не похожа на первую и, тем не менее, это самка того же вида, благородно расписанная сложнейшим узором коричневых, черных, белых и слегка лазоревых пятен. Обе бабочки с гигантского, как материк, далекого острова Новая Гвинея, и они словно бы олицетворяют этот остров-материк с его непроходимыми дождевыми тропическими лесами, его синими горными цепями курящихся вулканов, его крикливыми попугаями, фантастическими райскими птицами, орхидеями и заводями голубых огромных кувшинок на еще никем не исследованных реках. Бабочки носят имя великого их собирателя, коллекционера и подвижника, пожертвовавшего свое собрание Британскому королевскому музею, барона Ротшильда — орнитоптера Ротшильда… Когда я собирался писать свою книгу о бабочках, я много думал над тем, какую форму ей придать. И после долгих раздумий я решил, что буду писать так, как мне представляется и хочется, не раздумывая даже о читателе, хоть читателя пишущий никак не должен сбрасывать со счета. Я подумал лишь, что читатель будет, но им станет лишь тот, кто волнуется тем же, чем и я, кто, следовательно, мой потенциальный друг, кто, как и я, жаждет открытий и находок и будет радоваться им вместе со мной. Для него я пишу. С ним мы отправимся бродить по тропическим лесам, с ним поплывем вверх по течению великой Американской реки, наводящей даже ужас и трепет своей бесконечной необъяснимой полноводностью, с ним отправимся на далекие Малайские острова. Мой читатель будет, наверное, только таким, ибо другой читатель, равнодушный к природе и тропикам, вероятно, сочтет книгу скучной. Итак, я буду писать книгу, где главными героями будут я сам, мой друг Рассел, иные известные натуралисты и путешественники и бабочки, да, может быть, еще тот ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК, который создал нас всех и все то, что дает нам благоговейную радость прикосновения к ЕГО творчеству. Вот таково откровение, или предисловие. Предисловия, на мой взгляд, вообще вряд ли нужны, особенно длинные. Объяснить книгу умному? Он и сам в ней разберется. Разъяснять равнодушному и, хуже того, — глупцу? Она не станет для него понятней, он — умнее. Я не хочу, чтобы шли за мной, я хочу, чтобы шли со мной вместе. И вместе ели изюм, который я постараюсь извлечь из булки. Больше ничего. Мы обо всем условились. Можно начинать?