Николай Андреевич Внуков
Отчаянный рейс
Снаружи, за замёрзшими окнами диспетчерской, глухо зарокотал двигатель автомобиля. Хлопнула дверь, и в комнату в клубах морозного пара вошёл человек в треухе и чёрном промасленном полушубке.
— Дежурный, путёвку на Уянду! — сказал он, обивая рукавицами снег с валенок. — Да побыстрее. Чтобы к утру обернуться.
— Вот твоя путёвка, Никитин, — сказал дежурный, поднимаясь из-за стола и протягивая вошедшему сложенный вдвое лист бумаги. — Только сегодня поедешь с пассажиром.
— С каким пассажиром? — вскинул голову Никитин. — Ещё не хватало!
— Вот твой пассажир, — показал диспетчер на Витальку, сжавшегося в углу. — Доставишь до самой Уянды в полном порядке и здравии. Парнишка на каникулы домой едет. К отцу.
— Да ты знаешь, какой у меня рейс? — закричал Никитин. — Отчаянный у меня рейс. Семь тонн горючего в цистерне! Да ещё по снежнику! Сам не знаю, как процарапаюсь к прииску. А ты мне ещё мальчишку! Спасибо!
— Но, но, потише, — сказал диспетчер устало. — Своим ты небось ёлку делаешь. А этому, значит, не надо? Ничего, довезёшь.
Никитин взял путёвку и оглядел Витальку с головы до ног.
— Ну что ж, собирайся, — сказал он. — Иди в машину.
Виталька подхватил свой чемодан и бросился вон из диспетчерской.
Бензовоз был похож на огромный танк, изготовившийся к бою. От радиатора несло жаром. Рифлённые ёлочкой покрышки колёс глубоко вдавались в дорожный накат.
Виталька взобрался в кабину и уютно устроился на пружинистом клеёнчатом сиденье. Чемодан он поставил между ног.
Через минуту появился Никитин, не глядя на Витальку, запустил двигатель и тронул машину с места.
Скоро посёлок исчез из виду. Осталась только белая лента дороги да высоко наметённые снежные сугробы по сторонам. Бензовоз шёл между ними, как по бесконечному ледяному туннелю.
— Из интерната? — неожиданно спросил Никитин.
— Из интерната, — ответил Виталька.
— В каком классе?
— В шестом.
— А зовут как?
— Виталий.
— Отметки-то хорошие отцу везёшь?
— Ничего, — ответил Виталий.
— Тогда молодец.
Больше он не проронил ни слова, только задумчиво глядел на дорогу, слегка поворачивая баранку руля.
Виталька тоже молчал. Водитель показался ему человеком суровым и чем-то рассерженным. С таким было неловко разговаривать. Если захочет — пусть начинает сам.
Скоро Виталька задремал, убаюканный монотонным гуденьем двигателя, а потом и вовсе заснул, откинув голову на пружинистую спинку сиденья. Во сне он видел приисковый клуб, отца в праздничном костюме и сияющую разноцветными огнями пушистую ёлку. Ёлка медленно поворачивалась на своём основании, огни её разгорались всё ярче и ровно гудели от напряжения.
— Папа, — сказал Виталька, — ведь лампочки могут перегореть! Надо их выключить!
— Не перегорят, — спокойно сказал отец. — В праздник они не перегорают…
Потом всё кончилось. Что-то треснуло, и он сунулся лбом вперёд. Уши заткнуло плотной тишиной.
— Вот проклятая! Чтоб её… эту дорогу. Кажется, втяпались.
Виталька медленно приходил в себя. Перед ним качался подбородок Никитина, заросший щетиной. Над подбородком шевелились тонкие сухие губы.
Никитин ругался свистящим шёпотом. Бензовоз стоял перед белой стеной. Воздух в кабине быстро остывал. Сквозь переднее стекло виднелась плотная снежная гора.
— Засели! Говорил я диспетчеру, что рейс отчаянный. Не поверил. Теперь вот… получай.
— Где мы? — спросил Виталька.
— На семьдесят втором километре. Видишь, сопки пошли. Ты спал часа два.
Он рванул дверцу кабины и спрыгнул на дорогу. За ним вылез Виталька. Воздух застрял в горле. Виталька прикрыл нос рукавицей и закашлялся.
— Холодно как…
— Градусов тридцать пять, — сказал Никитин. — Африка.
Они разминали ноги возле машины. Голова у Витальки ещё гудела от сна. Перед глазами мигали ёлочные огни. Придя в себя, Виталька огляделся. Дорога кончалась у подножия снежной горы. Вероятно, с вершины сопки сорвалась лавина и перегородила путь.
Виталька шагнул к завалу и пнул ногой пристывшую к дороге серую глыбу. Снег скрипнул, как высохшая земля.
— Что теперь делать? — вздохнул Виталька.
— Что, что… — Никитин обошёл вокруг бензовоза, ударил кулаком по баллону заднего колеса, заглянул под шасси. — Засели, парень, как следует… Они там, на прииске, кроют нас почём зря. Начальство поторопилось — радиограмму с автобазы отправили ещё вчера вечером. Они ждут нас сегодня. Ждут и надеются.
Витальку удивило и обрадовало, что Никитин сказал не «меня», а «нас». Значит, теперь он не просто пассажир, а человек, который в какой-то степени отвечает за срок доставки горючего на прииски. И шофёр не считает его ненужным грузом.
— Топор у нас есть в пожарном ящике, и лопату я прихватил на случай, — сказал Никитин.
Они вскарабкались на горб завала.
Бензовоз стоял на высшей точке подъёма. С обеих сторон дорога катилась вниз, опоясывая сопку нешироким карнизом. Слева, сразу за обочиной, ломаной чертой светлел край обрыва. Там, в глубине, домики между сопками. Уже смеркалось. А справа, на гладком склоне, по которому съехала на дорогу лавина, ещё тлел короткий северный день.
— Здорово, — сказал Виталька, заглядывая на другую сторону завала. — Тут и бульдозером не пробьёшься…
— Да, брат, попали мы с тобой в историю… — пробормотал Никитин.
Перехлестнувшая трассу лавина была неширокой — всего шагов десять — двенадцать. И всё же разобрать вручную такую массу мёрзлого снега было невозможно.
Никитин ходил по хрустящим, крахмальным глыбам, срывался ногами в ямы, хлопал себя рукавицами по бёдрам и думал.
Витальке хотелось спать. Ресницы склеивало морозом. Он округлил губы и выдохнул плотную струйку пара. Воздух зашелестел, как папиросная бумага. Это значило, что мороз жал под сорок.
— Дядь Никитин, — попросил он. — Дай топор. Холодюга. Хоть немножечко снег порубаю…
Они спустились к бензовозу.
— Хуже нет этих приисковых рейсов. Подзагоришь — никто не выручит. Машины здесь раз в неделю ходят и то поодиночке, — ворчал Никитин, доставая из ящика топор и лопату. — Я уж как не хотел идти в этот рейс… А вот пришлось… Нельзя же людей оставить без праздника. На, держи. Я вместе с тобой покопаю. Попробуем сделать подъезды…
Виталька прикинул топор на руке, врубил его в снег. Лезвие пошло со скрипом, точно в дерево. Никитин отогнул рукавицу, взглянул на часы.
— Скоро четыре. Столовка у них на прииске добрая. Сейчас бы пару оленьих почек с гречневой кашей да стакашка два чаю…
…Через час Витальке стало казаться, что машина остановилась перед завалом ещё вчера. Время кончалось. Время застыло поперёк дороги тяжёлым снежным сугробом. Остались только равномерные взмахи топора, которым Виталька вытёсывал белые кирпичи, да визг лопаты, въедающейся в снег. Руки ломило от напряжения. Полушубок мешал работать. Виталька сбросил его. Стало полегче.
«Сколько сейчас: шесть? семь? — думал Виталька. — И когда остановится Никитин? Надо же передохнуть».
Он ни за что не остановился бы раньше шофёра. Ему не хотелось казаться в глазах Никитина слабым. Да и не был он слабым. Он вспомнил, как весной вместе с отцом за воскресный день напилил из брёвен два кубометра чурбаков, а потом они вместе раскололи их на дрова. Вечером, после работы, они пили чай и отец одобрительно посматривал на него, а потом сказал:
— Сегодня был настоящий день. Ты у меня молодец.
…Через рубаху проступал пот, трещал на плечах ломкими корочками. Брови превратились в клочья ваты, прилепленные на лбу. Они стягивали переносье, мешали смотреть.
Наконец лопата перестала визжать.
— Идём запустим двигатель. Как бы радиатор не заморозило, — сказал Никитин.
В быстро нагревшейся кабине стало уютно. Никитин включил лампочку на приборном щитке. Пространство за стеклом кабины перестало быть огромным. Теперь у них был свой маленький человеческий мирок, заброшенный в мёртвые сопки между Индигиркой и Уяндиной. Назад по дороге — семьдесят два километра до ближайшего посёлка. А до прииска больше ста.
— Ты чего гонишь без удержу? Смотри, парень, быстро выдохнешься, — сказал Никитин.
— Это не я, это вы гоните, — улыбнулся Виталька.
— Я, я… я-то взрослый. А ты… Тебе сейчас сколько, тринадцать?
— Не, тринадцать мне в марте будет. Седьмого числа.
Никитин посмотрел на мальчика.
— Устал?
— Не. Я работать могу, не сомневайтесь.
— А я и не сомневаюсь. Я вижу. Ну, отдохни.
Шофёр откинулся в самый угол кабины, потянулся. Хрустнули колени.
— У тебя отец-то кем на прииске?
— Сменным мастером.
— На подземке или на открытых работах?