Леонид Павлович Кременцов
Теория литературы. Чтение как творчество
Введение
Поэту ПЛ. Вяземскому (1792–1880), несмотря на то что число грамотных в России в его время было ничтожно, принадлежит интереснейшее наблюдение: «Публика делится на два разряда, а именно читающих и читателей. Тут почти та же разница, что между пишущими и писателями. Нечего и говорить, что в том и в другом случае большинство на стороне первых»[1].
В двадцатом веке, когда читать научились практически все, различать чтение просто текстов и текстов художественных стало очевидной необходимостью. Принципиальное различие этих «чтений» обнаруживается при сравнении процессов, протекающих в сознании читателя и читающего. Получая и осмысляя необходимую информацию, читающий откладывает ее до востребования в кладовую своей памяти. Читатель же с помощью воображения, фантазии, интуиции создает в своем сознании художественный мир, становясь таким образом сотворцом писателя, соавтором.
Лев Николаевич Толстой был убежден, что формирование основных нравственно-психологических особенностей личности человека завершается на пятом году его жизни. В дальнейшем происходят главным образом количественные изменения. Но и в том, и в другом процессе он высочайшим образом ценил роль художественного слова как письменного, так и устного. Писатель хорошо понимал, что чтение-восприятие «Войны и мира» или «Воскресения» потребует особых навыков, высокой культуры, жизненного опыта. Поэтому среди его сочинений важное место принадлежит рассказам и повестям, рассчитанным на разные возрасты и разные уровни интеллектуального и эстетического развития. Они вошли в его «Азбуку», состоящую из «Четырех русских книг для чтения», и «Новую азбуку», а также в цикл так называемых «народных рассказов». Один из них – «Чем люди живы» – через сто лет перевернул душу персонажа романа А. Солженицына «Раковый корпус». Нужно очень пожалеть о том, что двадцатый век недооценил этой части художественного, наследия великого человека и великого писателя.
Таким виделся естественный порядок вещей. Чтение художественной литературы было и остается одним из любимейших увлечений русской интеллигенции, непременной частью ее духовной жизни. Но к концу двадцатого века положение художественной литературы в России существенно изменилось.
В марте 1999 группа депутатов Государственной думы внесла предложение об изъятии литературы из школьной программы – за ненадобностью. Кто-то возмутился: деятели культуры во главе с академиком Д. С. Лихачевым выступили в печати с доказательствами абсурдности депутатских инвектив. Кому-то эта акция напомнила давнюю попытку футуристов «сбросить Пушкина, Толстого, Достоевского с парохода современности». Но когда эмоции угасли, обнаружилось, что в некоторых доводах депутатов все-таки был свой резон. Преподавание литературы в большинстве школ оставляет желать лучшего. Это признают многие: учителя и ученики в первую очередь. Художественная литература – единственный вид искусства, с которым школьник постоянно общается на протяжении 10–11 лет. И каких лет! Придя к учителю ребенком, он расстается с ним взрослым человеком. Литература должна принимать самое активное участие в формировании личности, ее нравственно-эстетических принципов. Принимает ли?
На положение литературы в школе самое непосредственное влияние оказывает культурная жизнь в семье и в стране. В свою очередь, могут играть роль особенности текущего литературного процесса, отношение к классике, место телевидения и других подобных развлечений. Оставим пока в стороне разговор о личности преподавателя словесности.
В начале двадцатого столетия успехи науки, промышленности и искусства обещали России прогресс и процветание. Блестящий серебряный век русской литературы, хотя и оказался коротким, оставил глубокий след в истории мировой словесности. Но обещания обманули, надежды не сбылись.
Судьба русской литературы в двадцатом веке складывалась так же трагически, как и судьбы читателей, страдавших под тяжестью неслыханных испытаний: кровавых войн и революций, репрессий, жесточайших несправедливостей, насилия, унижения, лжи, демагогии, лицемерия. Ее развитие после 1917 г. оказалось насильственным образом трансформировано и протекало в трех отдельных руслах:
♦ литература русского зарубежья – И. Бунин, И. Шмелев, В. Набоков и др.;
♦ литература, не признанная официально и в свое время в СССР не печатавшаяся – А. Ахматова, М. Булгаков, А. Платонов и др.;
♦ русская советская литература (по преимуществу социалистического реализма) – М. Горький, В. Маяковский, М. Шолохов и др.
Пострадали все: литература русского зарубежья утратила связь с родной почвой, потеряла читателя; литература так называемой внутренней эмиграции подверглась преследованиям и запретам; литература социалистического реализма, отгородившись железным занавесом от мирового литературного процесса, попыталась установить свои особые «правила игры», но в конечном счете потерпела неудачу.
Главный же удар по художественной литературе как виду искусства в Советской России был нанесен в 20-е годы идеологическим решением, выполнение которого строго контролировалось цензурой: «Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса»[2]. Таким общим делом тогда было объявлено строительство социализма. Следовало догнать и перегнать капиталистические страны, и литературе предложили, по выражению В. Маяковского, «занять свое место в рабочем строю».
Подобное решение имело тяжелые последствия, анализ которых должен стать предметом специального исследования. Скажем здесь только о том, что таким образом писатель лишался внутренней свободы, без которой деятельность в искусстве невозможна. Многовековой опыт развития мирового искусства и литературы игнорировался; основным критерием оценки художественного произведения становилось его соответствие указаниям партии и правительства. С начала 30-х годов литература стала на глазах терять свою привлекательность. Сужались ее тематические рамки: эпохе строительства социализма в первую очередь были нужны книги о трудовых подвигах, о прошлых и будущих военных успехах, о внутренней и внешней политике и т. д., и т. п. Уходили на второй план и исчезали лирико-романтические, фантастические, сатирические произведения. На глазах обеднел язык. Талантливые книги, не нашедшие себе места «в рабочем строю», независимо от времени их создания безжалостно изымались из употребления. Были запрещены Ф. Достоевский и Н. Лесков, С. Есенин и А. Ахматова, М. Булгаков и А. Платонов – сей скорбный перечень можно продолжать и продолжать.
Все это сказалось и на положении литературы в учебных заведениях. Труды В. Я. Стоюнина, В. И. Водовозова, М. А. Рыбниковой и многих других методистов к тому времени создали серьезную научную базу для изучения литературы и подготовки читателя. Уже в 20-е годы от их наследия пришлось отказаться, так как они противоречили инструкциям Наркомпроса. Советский ребенок должен был знать, что в поэме Н. Гоголя «Мертвые души» обличается, царская Россия, крепостное право и т. п., но «Выбранные места из переписки с друзьями» ему были совершенно не нужны. Пушкинскую «Капитанскую дочку», не обращая внимания на эпиграф, школьнику представляли исключительно как произведение о восстании Пугачева, который оказывался главным героем произведения. Подобной обработке подвергались все книги, входившие в школьную программу, после чего оказывались практически снятыми нравственно-эстетические проблемы произведения. Читать его было необязательно, достаточно запомнить несколько строчек из учебника. Все это отнюдь не противоречило той программе ликвидации безграмотности, которая развернулась в стране в 20—30-е годы. Руководители страны понимали, что догнать капиталистические государства и построить социализм в стране, где население в массе своей било неграмотным, невозможно. Сразу после окончания Гражданской войны была развернута кампания по ликвидации безграмотности – создавались специальные школы для взрослых, заработали так называемые ликбезы. И в 1936 году, когда было объявлено, что социализм у нас в основном построен, все узнали, что и неграмотных в стране больше нет. Мысль о том, что можно научиться складывать из букв слова, из слов предложения и оставаться при этом человеком невежественным и безнравственным, как-то не возникала.
Таким образом, с подготовкой читающих что в школах, что в ликбезах дело обстояло более или менее благополучно. С читателями же была настоящая катастрофа. В двадцатом веке несколько поколений выросли под мощным идеологическим прессом. С помощью постановлений, государственных премий, орденов, арестов, судебных процессов, высылки из страны, сервильной литературной критики и т. п. им внушались превратные представления о том, что такое художественная литература и каково ее место в духовной жизни человека. Читатель был постоянно вынужден оставаться в строго очерченных рамках истолкования текста, который в этом случае переставал быть целостным художественным произведением и оборачивался в своих частях пособием по истории, по обществоведению, по психологии и т. п. При этом навыки реципиента, человека, воспринимающего искусство, оставались невостребованными. Свою роль сыграла школа, где книги перестали читать, – их учились «проходить».