Гор Видал Империя
Глава первая
1— Война кончилась вчера вечером, Каролина, помоги мне расставить цветы. — Элизабет Камерон стояла у открытой балконной двери с большой бело-голубой вазой в руках, полной отцветающих роз. Каролина помогла хозяйке внести тяжелую вазу в сумрачную прохладную гостиную.
В свои сорок лет миссис Камерон казалась молоденькой Каролине старухой, хотя, конечно, она была самой красивой знатной дамой Америки и уж наверняка самой расторопной: она с такой же стремительностью расставила перед завтраком целую батарею цветочных ваз, с какой ее дядюшка генерал Шерман[1] опустошил Джорджию.
— В августе надо вставать с первыми лучами солнца. — Слова миссис Камерон звучали в ушах Каролины, как рапорт Юлия Цезаря далекому Риму. — Слуги, как и цветы, вянут прямо на глазах. Нас будет тридцать семь за завтраком. Ты выходишь замуж за Дела?
— Вряд ли я вообще выйду замуж. — Каролина нахмурилась, хотя прямота миссис Камерон была ей приятна. Каролина считала себя американкой, но почти всю жизнь провела в Париже, и ей еще не приходилось общаться с женщинами, подобными Элизабет Шерман-Камерон, безукоризненной современной американкой, этим новейшим и высшим продуктом земной цивилизации. Определение принадлежало Генри Джеймсу[2] и заключало в себе отнюдь не только иронию. Когда Дел пригласил Каролину в Сурренден-Деринг, имение в сельской глуши Англии, она размышляла совсем не долго и примчалась из Парижа, переночевав по пути в лондонском отеле «Браун». Это было в пятницу; три волнующих месяца шла война между Соединенными Штатами и Испанией. Теперь война, видимо, позади. Она попыталась вспомнить, какое сегодня число — 12 или 13 августа 1898 года?
— Хэй[3] сказал, что президент вчера днем согласился на перемирие. Значит, для нас это случилось вчера вечером. — Миссис Камерон нахмурилась. — По-моему, эти розы ужасны.
— Они какие-то… пыльные. Наверное, от жары.
— Жары? — Миссис Камерон засмеялась; смех ее был ясный, приятный, ничуть не похожий на манерное повизгивание парижанок. — Ты не знаешь, что такое в это время года Пенсильвания! У моего мужа два имения, одно жарче другого, сплошные москиты, комары и еще какая-то совсем мелкая нечисть, которая забирается под кожу и вздувает ее волдырями. Ты будешь Делу хорошей женой.
— А он будет мне хорошим мужем? — На зеленом газоне за высокими окнами нижней террасы Каролина увидела хозяина, Дона Камерона. Он правил легкой повозкой, запряженной парой американских рысаков. Краснолицый, с пышными усами и скромной бородкой, сенатор Камерон[4] был двадцатью пятью годами старше своей жены. Она его терпеть не могла и потому относилась к нему почтительно и церемонно; с другим стариком, тоже пригласившим Каролину в Англию, Генри Адамсом[5], который обожал Элизабет, она обходилась холодно и небрежно, хотя и позволяла себе поклоняться. Дел рассказывал, что Генри Джеймсу, который поселился неподалеку в имении Ржаное поле, эта троица показалась «безумно романтичной». Когда Дел повторил эти слова Каролине, оба решили, что старость, вероятно, может быть экзотичной, поучительной и даже трогательной, но никакая пожилая пара не кажется романтичной, безумно или как-то еще. Но ведь знаменитый экспатриант мистер Джеймс похож на туго натянутую музыкальную струну, какие делались когда-то из кошачьих кишок, постоянно настроенную на вибрации, неуловимые для грубого слуха.
И все же Каролина не могла не восхищаться миссис Камерон, ее тонкой, по-видимому без корсета, талией; от жары щеки ее разрумянились, и, по крайней мере, в это утро она выглядела — Каролине пришлось все-таки капитулировать — очень хорошенькой, с ее волнистыми, без завивки, волосами цвета старинного золота, зелеными кошачьими глазами, прямым носом, прямой линией рта и твердым подбородком своего знаменитого дядюшки. Если бы Каролина не окончила недавно с немалым трудом школу мадемуазель Сувестр а Алленсвуде, она бы охотно пошла к миссис Камерон в ученицы.
— Я бы хотела навсегда поселиться в Америке. Теперь, когда умер отец.
— Навсегда — это слишком надолго. Если бы мне предстояло жить где-нибудь вечно, я бы не выбрала Америку. Я бы предпочла Париж.
— Но ведь я почти все время жила в Париже. И потом, мне кажется, что дома все должно быть таким зеленым, манящим.
— Дай бог тебе не разочароваться, — сказала миссис Камерон безучастно; внимание ее привлекла пожилая кухарка, появившаяся в дверях, чтобы обсудить меню на день. — Вчера ты превзошла самое себя! Сенатор Камерон был в восторге от сладкого картофеля и все не мог оторваться от тарелки.
— Он заказывает мне удивительные блюда. — В длинном белом платье кухарка была похожа на аббатису из романа Вальтера Скотта.
Миссис Камерон деланно рассмеялась.
— Мы все просто обязаны угождать сенатору. Мой муж, — она повернулась к Каролине в тот момент, когда Дон Камерон снова появился на газоне у нижней террасы, погоняя кнутом своих рысаков, — терпеть не может английскую кухню. А потому посылает в Пенсильванию практически за всем, что мы едим. Сегодня у нас кукуруза.
— А что это такое, мэм? — на лице аббатисы был написан ужас, словно аббатство осадили неверные.
— Зеленый початок цилиндрической формы, с него снимают кожуру и не очень долго варят. Еще у нас есть арбуз и фрукты. Остальное я доверяю тебе.
Аббатиса только вздохнула и удалилась.
Миссис Камерон сидела на диване под портретом кисти Милле[6], на котором была изображена дама прошлого поколения, и в своих бледно-желтых кружевах выглядела так, точно и сама принадлежала прошлому, когда не было еще громыхающих поездов, зловеще-бесшумного телеграфа, ярких электрических ламп. Над верхней губой хозяйки Каролина заметила крошечные капельки пота и пульсирующую жилку на лбу. Глядя на миссис Камерон, Каролина подумала о богинях, о том, как Деметра искала в царстве мертвых свою дочь Персефону; себя она вообразила Персефоной, а миссис Камерон — матерью, которая могла у нее быть. Но верно ли, что сама она пребывает в царстве мертвых? И если да, то станет ли миссис Камерон ее спасать? Каролина практически не представляла себе иной жизни, чем ее собственная, но она достаточно разбиралась в метафизике, чтобы понимать: пребывание в царстве мертвых — это чаще всего, когда человек не видит альтернативы собственному существованию. Каролина бежала от монахинь в школу вольнодумцев. Из одного круга ада в другой, подумала она теперь. Да, она жила в Аду, или в Аиде, и, царствуя над мертвыми, с нетерпением ждала, когда мать — богиня земли вызволит ее из объятий смерти и — о, прелесть греческого мифа! — принесет весну в мир, скованный холодом.
В лучах яркого утреннего солнца лицо миссис Камерон вдруг засияло, как розовый паросский мрамор, волосы вспыхнули золотистым огнем. Богиня обратила свои лазурные глаза на Каролину. «Внимание, оракулы, — подумала Каролина, — то, что она сейчас мне скажет, изменит мою жизнь, вызволит меня из загробного мира».
— Я позволяю слугам жульничать в пределах восьми процентов. Ни пенни больше! — От Деметры исходило вполне земное сияние. — Переделать их невозможно, впрочем, не только их; поэтому я верю, что в определенных рамках воровство допустимо. Именно так мой муж управляет Пенсильванией.
«Мне был знак, — подумала Каролина, — остается верно его истолковать».
— Отец не смог привыкнуть к чаевым, какие берут себе слуги. Но он вообще так и не примирился с Францией.
И в самом деле, полковник Сэнфорд отказывался даже говорить по-французски, по моральным соображениям, как он утверждал. Французов он находил непристойными, а их язык считал хитроумной западней для простодушных американцев. Долгие годы вдовства полковника длинная вереница английских, швейцарских и немецких дам исключительно высоких моральных качеств служила ему переводчицами; все они были бледной тенью матери Каролины, Эммы, по свидетельству тех, кто ее знал, особы яркой, но темной и загадочной; она умерла вскоре после рождения дочери. Для Каролины Эмма была даже не воспоминанием, а скорее портретом в главной гостиной их особняка в Сен-Клу-ле-Дюк.
Миссис Камерон излучала августовский свет.
— Почему он удалился в изгнание? — В ее голосе слышалось скорее участие, чем досужее любопытство.
— Этого я так и не выяснила. — Разумеется, Каролина и ее сводный брат Блэз кое-что подозревали, но их подозрения не предназначались даже для ушей матери-богини. — Это как-то связано с его женитьбой на моей матери. Она ведь была настоящая француженка. То есть родилась она в Италии, французом был ее первый муж.
— Ее девичья фамилия Скермерхорн-Скайлер, — немедленно уточнила миссис Камерон. В американском великосветском обществе родственные связи были притчей во языцех, в отличие от Парижа, где разве лишь нескольких выживших из ума старых дев в Сен-Жерменском предместье занимала чужая генеалогия. — Конечно, то было не в мое время. Но когда я была молода, о ней еще говорили.