Лоуренс Сандерс
ТОРГОВЦЫ ПЛОТЬЮ
Глава 1
Меня зовут Питер Скуро. Я принадлежу к тому типу людей, которые шествуют по жизни с вопросом: «И это все?»
— Ты не знаешь, как ответить на вопросы, терзающие человечество со времен Адама? А я знаю. Достаточно представить себе, что Бог — фигляр. Самый Главный Ковёрный. И тогда все становится на свои места. Тогда все понятно! Страдания, которых мы не заслуживаем! Боль! Землетрясение, унесшее тысячи жизней? Всего лишь цирковая пощечина. Где-нибудь в Боливии рухнул мост и тридцать невинных утонули в бурлящем потоке? Просто кунштюк! Понимаешь? Или вот еще: младенец рождается с раком крови… Что это? Да трюк под занавес. Божественный Клоун, вот кто Он такой. И когда окончательно свыкнешься с этой мыслью, тогда все, что остается — спокойненько сидеть на своем месте и аплодировать.
Сол Хоффхаймер ухмыльнулся:
— Знаешь, Питер, если б ты хоть раз своими ушами послушал, что мелешь, ты помер бы от удивления. Но ты и сам не веришь в то, что болтаешь, а это означает, что ты возмущен, ты негодуешь. Большая разница. Ты даже не циник — ты просто болтун.
— Ты, как всегда, прав, — согласился я. — Все стараюсь быть твердым как сталь, а внутри — вата.
Западная Сорок пятая улица. Захламленная контора моего театрального агента Сола Хоффхаймера, немолодого уже человека с крупным, тяжелым лицом. Обычный треп. Снаружи бушует метель, а здесь клокочет и кашляет радиатор и воняет пылью и сигарными окурками.
— Короче, как я понимаю, прослушивание прошло не очень-то успешно…
— Прослушивание? Какое прослушивание! На меня только глянули и тут же послали: им, видите ли, нужен герой помоложе.
Мой агент смотрит на жизнь философски:
— Что ж, случается. У режиссера уже сложились определенные представления и…
Я уцепился за последнее слово.
— Да я уже двенадцать лет пытаюсь подстраиваться под чьи-то «представления» — чьи угодно! Я работал как черт. Куда только не совался, стучался во все двери! Хватался за все, что придется! И что имею на сегодня? Несколько упоминаний в дерьмовых театральных колонках да восемь тысяч долларов, заработанных актерским трудом за все двенадцать лет? Вот сколько стоит моя карьера!
— Слишком много желающих, — пожал плечами Сол, — слишком мало рабочих мест.
— Только мне об этом не говори! И знаешь, что самое ужасное? Каждый год в город приезжают сотни молодых парней, сегодня на этом прослушивании были мальчишки, которым я в отцы гожусь! И все красивые, энергичные, заносчивые! В январе мне будет тридцать шесть — и что тогда? Пробоваться на роли английских дворецких с бакенбардами? «Да, милорд, нет, милорд…» Я уже дошел до ручки…
— Слушай, да чем я-то от тебя отличаюсь? Только подумать! Мне сорок восемь, я в бизнесе почти четверть века. Когда начинал, мечтал о миллионном размахе. Ну, знаешь, звоню эдак в Голливуд: «Эй, детка, у меня для тебя есть шикарнейшее предложение!» Роскошные старлетки. Ужины с шампанским. Вот, думал я, как будет… И что я со всего этого имею, а, Питер? Я никого на Западном побережье даже и не знаю, а вместо старлеток мне попадаются только шлюшки.
— Мы с тобой классическая парочка неудачников! — ухмыльнулся я.
— Нет, — серьезно возразил мой агент. — Все еще верю, что когда-нибудь в эту дверь войдет новый Кларк Гейбл[1] или новая Мэрилин Монро.
— Или владелец дома с очередным напоминанием, что ты задолжал за аренду.
— И такое возможно…
Хоффхаймер содрал целлофановую обертку с дешевой сигары, прикурил от облезлой зажигалки «Зиппо» и пустил в потолок облако сизого дыма. Затем водрузил ноги на стол и устремил взор в бушевавшую за окном метель.
За эти годы Сол Хоффхаймер не очень-то изменился, но если раньше его голова казалась немного крупноватой, а черты лица слишком резкими, то теперь в физиономии его появилась какая-то значительность, некая тяжеловесная элегантность.
«Он похож на римского императора, — сказала как-то Дженни Толливер. — Представь его в тоге, и сам поймешь».
— Так ты действительно считаешь себя неудачником, а, Питер? — вдруг спросил он.
— Вроде того. Я очутился в полном дерьме. Ну что я еще могу делать? Торговать трусами в мужском бутике или демонстрировать картофелечистки ошалевшим домохозяйкам? Я — профессиональный актер, больше ничего не умею, не могу жить вне театра, а театру не нужен!
— Если ты сдашься, будешь жалеть до конца дней своих.
— Ну ничего, переживу, когда хочется жрать, не до сожалений.
Мой агент спустил ноги со стола и наклонился вперед.
— Могу ссудить тебе десятку.
Я поднялся и сгреб шляпу, пальто, шарф, перчатки.
— Спасибо, Сол, но только я и так тебе уже черт знает сколько должен! — Я двинулся к двери, потом повернулся. — Кстати, если не увидимся раньше, то счастливого Рождества.
— А, да-да… И тебе счастливого Рождества!
Я уже взялся за дверную ручку, потом повернулся снова.
— Знаешь, возьму я таки твою десятку.
И выдавил из себя улыбочку.
Глава 2
Вполне возможно, что весна принадлежит всему свету, но зима — неотъемлемая собственность Манхэттена. Я шагал по залитой холодным светом Пятой авеню и думал, что, несмотря на все мои клятвы и ругань, хочу быть здесь, и нигде больше.
Метель кончилась, тучи растянуло, и небо стало светло-голубым. Порывы ветра сдували с крыш снег, снежинки кололи лицо, словно расколотые лезвия, и сверкали на солнце. Из магазинов вываливались толпы, флаги хлопали на ветру, звучали трубы, из громкоговорителей лились рождественские хоралы. Вот это и есть жизнь! Казалось, все участники этой восхитительной суматохи бессмертны.
Кровь моя вновь забурлила, я шагал вперед, на мне было твидовое пальто от «Барберри»[2] (правда, воротник и манжеты пообтерлись, но кто станет присматриваться?). Шарф у меня был ярко-красный из настоящего кашемира — его я приобрел со скидкой в бутике, где недавно подрабатывал. А на голове лихо сидела вязаная ирландская шапочка. (Между прочим, шапки воровать очень легко: входишь в забитый ошалевшими от предрождественских хлопот покупателями магазин с головой непокрытой, а выходишь — с покрытой.)
Лицо у меня худое, с резкими чертами, лицо хищника. Волосы иссиня-черные. Кожа смуглая, зубы белые как сахар и ровные. И ко всему этому — легкая ироничная улыбка. Короче, по типажу я скорее Яго, чем Гамлет.
Я высок, гибок, у меня легкая, но решительная походка, горделивая осанка, смело иду сквозь толпу, сквозь ветер, сквозь жизнь!
Поглядываю на свое отражение в витринах: в другие времена я мог бы быть пиратом, придворным, титулованным денди. Как правило, я кажусь себе очень лихим и эффектным — хотя порою, часика эдак в три ночи, когда меня никто не видит, плечи у меня опускаются и каждый шаг дается с большим трудом.
На Сорок восьмой улице, где начинались шикарные магазины, я несколько притормозил. Кожа и шелк. Ручной работы серебро и литое золото. Искусно поданная роскошь, причем особую прелесть этим предметам придавала их явная непрактичность.
Господи, до чего ж мне хотелось просто так войти, указать на какой-то из этих бессмысленных предметов, хохотнуть и сказать: «Я это беру». Какая ж это радость — покупать без надобности, но с разбором, не думая о цене. Демонстрировать свое превосходство над этими сверкающими вещичками.
Заглянул в магазин, где торговали только импортными продуктами — икрой и трюфелями, паштетами и финиками. На контроле у выхода выстроилась огромная очередь покупателей, нетерпеливо размахивавших приготовленными для оплаты покупок банкнотами, выражая тем самым недовольство обслуживающим персоналом.
Боже, неужели в этой стране меда и млека не найдется местечка и для меня?
Глава 3
На Западной Пятьдесят четвертой улице, возле Восьмой авеню, находится «Приют неудачников». Бар здесь всегда переполнен, а ресторан чаще всего пустует. У «Приюта» постоянная клиентура — безработные актеры и полицейские не «при исполнении».
В баре накурено, мрачно, здесь есть мишень для игры в «дротики», с потолка, украшенного прессованной жестью, на толстых цепях свисает огромный телевизор, а стены облеплены фотографиями знаменитых актеров с автографами — странно, но самих этих знаменитостей тут никто никогда и в глаза не видел.
Я небрежно помахал рукой двум игравшим в «дротики» завсегдатаям и направился к бару, где и угнездился, поставив ногу на позеленевшую медную штангу и сдвинув шляпу на затылок.
Бармен Джимми смахнул пепел и крошки со стойки.
— Питер, поздравляю с этим хреновым Рождеством, — пробасил он.
— Ну, ну, и тебя с тем же. Сделай-ка нам «Диккенса», дружочек! — Я изобразил ирландский акцент.
Если б кто из новичков осмелился спросить у Джимми, что такое «Диккенс», то получил бы в ответ мрачное — «Оливер Твист», то есть мартини как с оливкой, так и с лимонной корочкой.