— Червь! — начал он, и я увидел, что лицо у него дрожит. Вы, рабское отродье, почему, как вы можете не ценить милости господней... созданные по образу и подобию... не могу постигнуть глубины мерзости вашей!
Я кашлял минут, наверное, пять, не меньше. Следовало бы встать, но силы у меня кончились, и пришлось оставаться на полу как раз в положении тот сына, которого в Третьяковской галерее убивает Иван Грозный. Умом я понимал, что стоит ангельскому атаману щелкнуть пальцами, и моей души на понюх останется, yо уж не знаю отчего, но вдруг сделалось мне не страшно, а невыносимо тошн и противно от всего этого цирка. Я докашлял и сказал так:
—Ты бы, дядя, потрясся от холода одну ночь там, за воротам и, так быстро бы пропала охота орать.
В ответ он шагнул ко мне с такими глазами, что я решил: все, кранты. Будь здоров, Володя, страдал ты от своей глупости на этом свете, она же тебя и на том погубила.
Но где-то в полушаге от меня Михаил внезапно остановился и затрясся пуще прежнего, сжав кулаки и закрыв глаза; лицо он запрокинул, и я машинально отметил, что шея у него толще головы; архангел что-то быстро-быстро шептал, и можно было разобрать слова- «Гордыня, гордыня, гордыня, гордыня...», и потом так же торопливо: «Грех, грех, грех, грех...»
Немного успокоившись таким странным образом, он открыл глаза, глянул вниз и обнаружил, что я все еще самым бессовестным образом валяюсь у него под ногами. Тогда он взревел так, что прежние вопли просто в счет не шли:
— Воооооон!
Ну, тут, ясное дело, шелест, дуновение, и белоперые ухари потащили меня на выход. Уж не знаю, специально или нет, но на обратном пути они шибали мной обо все встречные углы и косяки, и большинство дверей открыли моей головой, от чего из Райских Врат я вылетел в состоянии глубокой контузии и думал, что хуже не бывает. Сильно, однако, ошибался.
Русский человек многое может выдержать, но на следующее утро я еле переполз через Небесный порог, на четвереньках добрался до столба в двух шагах от входа, где с утра приятно так припекаег, и там остался сидеть. Пропала у меня охота куда- то ходить и добиваться справедливости. Все во мне ныло, как один больной зуб, поллица занимал исполинский синяк, а вместо двух глаз было полтора.
И вдруг подлетает ко мне маленький такой ангелок с крылышками, как у цыпленка, и цыплячьим же голосом объявляет, что регистратор Иннокентий сей же час требует меня к себе. Доигрался, подумал я, потом разлепил губы и с трудом ответил:
— Я бы рад, старик, да вот беда — идти не могу.
Но это его не смутило.
— Не беспокойтесь, — говорит, — мы вас вмиг доставим.
Подлетели еще два таких же, и действительно, через пять секунд я уже сидел на стуле напротив моего старого знакомого четырнадцатой категории. Как всегда, Иннокентий сиял, будто начищенный пятак.
— Ну-с, драгоценнейший мой Владимир Викторович, сегодня у меня есть чем вас порадовать. Постановление, правда, еще не пришло, но Синклит счел возможным учесть некоторые ваши обстоятельства... У вас, как я посмотрю, нашлись заступники — и даже лукаво погрозил мне пальцем — ну, дескать, вы у нас и проказник!
Перво-наперво, у меня появилось жилье. Впритык к наружной Райской Стене, рядом, кстати, с конторой самого Иннокентия, находится не то склад, не то пакгауз; и нем есть полуподвал, и в этом полуподвале мне отъели комнатку, небольшую, метров десять, зато с отдельным входом. Там было крошечное оконце, выходящее все на ту же стену (в него можно было видеть босые ноги и сандалии проходящего народа), а также стоял топчан, застеленный овчиной. На Земле я бы царским хоромам так не обрадовался, как этой каменной норе — но этим дело не кончилось.
Меня определили на работу — в штат обслуживания одного довольно продвинутого по здешним меркам типа. В раю неукоснительно соблюдается табель о рангах, н иерархия очень строгая — такие-то привилегии у пророков классов низших и высших, то-то и то-то положено угодникам таких-то категорий, отдельные нрава у блаженных, и только попробуй перепутать! Мой клиент как раз и числился блаженным, с очень хорошими, как говорили, перспективами — лет через пятьсот мог запросто перейти в разряд угодников. Имен у него была целая гроздь — он и Алехандро, и Гонсалес, и Рамон, и еще не знаю кто, я для краткости называл его дон Педро. Родом он из Лимы, где жил при церкви, и там, во время выноса на празднике статуи какого-то святого, его в толчее случайно задавили. В раю по такому случаю он получил очень теплое местечко, включавшее, в частности, отдельный садик для молитв.
Фокус в том, что молельные настроения нашего дона Педро были каким-то таинственным образом связаны с погодой и атмосферными явлениями вообще. На закате его обуревали сомнения, и он молил о вразумлении, ночью одолевали соблазны, и он бил поклоны, на заре он буйно славил веру и всячески ликовал, днем, слава Богу, в основном спал. В этот же список входили всевозможные ненастья, грозы, ливни, затмения, туманы и так далее.
Так вот, устроение всех этих явлений природы было возложено на одного ангела и трех человек, в том числе и меня — в роли техника-осветителя-громовещателя-поливальщика. Вторым техником был Пип — совсем еще мальчишка, слабоумный дурачок, он все время знай себе посмеивался и потирал руки, а главным режиссером — толстобрюхий усач Вернер из Дюссельдорфа. Порядок был такой: сначала ангел-хранитель выяснял у дона Педро, какое у него в данный час настроение, потом отдавал приказ Вернеру, и мы принимались ворочать светилами и гонять облака. Оборудование, надо сказать, очень громоздкое и тяжелое, первое время я откровенно выбивался из сил, да и потом выматывался на всю катушку. Но и тут Бог моей погибели не допустил, потому что на этой работе нам полагался нектар — пол-литра в сутки па всех троих. Гениально прав оказался пророк Митрич — вещь это и впрямь необыкновенная. Через два дня у меня прошел кашель, через четыре — зажили все ушибы, и я стал молодцом хоть куда.
К хорошему привыкаешь быстро. Без нектара, думаю, мы не протянули бы и дня — дон Педро, пробиваясь к вожделенному угодничеству, колотился на своих бдениях все исступленнее и исступленнее — даже и с нектарной подпиткой мы во время редких перерывов валились с ног. Скоро стало ясно, что при такой нагрузке и постоянном недосыпе норма в пол-литра — это катастрофически мало. Что обидно, самому Педро вся эта кутерьма ровно ничего не стоила — у него-то нектара было хоть залейся. Ангел-хранитель ходил за ним с целым жбаном — протянул руку, опрокинул стакан, и опять бейся в экстазе и завывай, сколько хочешь.
И вот однажды, когда мы присели перевести дух у наших труб и кабелей, я сказал:
— Слушай, Вернер, давай попробуем с этим Педро договориться по-людски — пусть нам хоть литр отольет. Ему ущерба никакого, только выгода — мы же вокруг него резвей запрыгаем со всякими ураганами.
Пип захихикал и потер руки, а Вернер посмотрел на меня с некоторой оторопыо.
— Володя, позволь тебе напомнить, что нам этого не положено
— А ноги здесь протянуть нам положено? Давай поговорим, что мы теряем?
Вернер на несколько секунд скорбно опустил веки.
— Володя, ты должен понять, что здесь осуществляется воля Божья, из которой происходит закон и порядок. Ты прилетел сюда из России, где хаос и беспорядок, и от этого происходит безобразие. Здесь нет хаоса и беспорядка, поэтому нет безобразия. Если каждый начнет устанавливать собственные законы, это будет иметь очень плохой конец.
Что ж, действительно, что это я лезу со своим уставом в чужой монастырь. Но тут мне пришла в голову еще одна мысль.
— Так давай не будем ничего просить, а просто расскажем, как мы тут карячимся, он ведь ничего об этом не знает. Мол, старик, как насчет христианского милосердия?
— Он все очень хорошо знает, — возразил Вернер. — Если бы ты прислушался к его словам, то заметил бы, что он молится и о нашем благополучии.
У меня прямо нижняя челюсть отвалилась.
— Чего же молиться? Пригласи к столу и налей всем по стопке — от дохните, ребята.
Пип снова захихикал и потер руки, а у Вернера если и не глаза, то брови точно полезли на лоб, но он справился с собой и, прежде чем открыть рот, вновь сделал многозначительную паузу.
— Володя, давайте прекратим этот разговор. Хочу предупредить, что такие разговоры очень не нравятся архангелу Михаилу.
Вот это да. От эт их его слов у меня спина похолодела.
— Вернер, а откуда архангел Михаил узнает- про наши разговоры?
— Он узнает об этом из моего доклада, — отвечал Вернер.
Если бы я не сидел, я бы точно упал.
— Вернер, так ты что же, стучишь на нас этому громобою? Мы тут вместе с тобой псе это таскаем, пьем нектар из одной баклаги, а потом ты бежишь и доносишь на своих товарищей?
— Я лояльный и законопослушный житель, — с гордостью заявил Вернер. — Я исполняю возложенные на меня обязанности, и так образуется порядок. И ты, Володя, должен стать лояльным и законопослушным жителем. Если же ты станешь нарушать правила, то и через тысячу лет будешь носить этот шланг и ругать свою судьбу.